ПРИБЛИЖЕНИЕ К ВЕЛИКОЙ КАРТИНЕ
Шрифт:
Ну а какое отношение имеет берёза к путям-дорогам? Прямое — коня без угля не подкуёшь, железными раскалёнными шинами колеса не обожмёшь. И всё же другой берёзовый продукт объявляется тут во всей своей красе — деготь. Наилучшая смазка для тележных колёс. Без дёгтя колёса далеко не пойдут.
А запах! Прежнее детство пахло горячим хлебом, цветами и дёгтем. И сапоги дёгтем смазывали и нарывы.
Спрашивается, чего же в берёзе морского? В морском деле — дуб да сосна. А паруса?! Раньше-то паруса смолили. А корпуса?! Щели в корпусе — проконопатить и просмолить. Для этого дела нужен чистый, пахучий берёзовый дёготь.
И
Не говоря уж о том, что лучшие дрова — берёзовые, из берёзы красивая мебель получается. И, конечно, берёзовая фанера. Супертовар! Именно на берёзовой фанере мы писали и рисовали как хорошо мы живем.
В древние годы берёза русской грамоте была огородом — на берёзовой бересте писал человек человеку письмо. Из Новгорода в Киев. И прорастал разум. И расцветало искусство.
И всё же нельзя отодвигать на далёкое место среди замечательных качеств берёзы её красоту. Очень красивое дерево. Нежное. Печальное. Именно его так охотно очеловечивали наши предки — очеловечиваем его и мы, особенно в песнях.
Американец в зелёных штанах — между прочим, профессор из штата Вермонт, — провожая нас к автобусу, мне и говорит:
— Я вот всё думаю какое же дерево американское? Американское дерево! Может быть, дуб?
— Может быть. Дуб — это космос.
Вглядись в него: он важен и спокоен
Среди своих безжизненных равнин.
Кто говорит, что в поле он не воин?
Он воин в поле, даже и один.
А мой ясноглазый друг сказал мне недавно:
— Они взяли нас за горло, но поскольку рук на нашем горле оказалось много, то и получилось рукопожатие.
Как бы то ни было — результат положительный.
Был я и в самой лучшей школе Америки в пригороде Бостона, называется она Академия Филипс Андовер.
Нас принимал директор. Вкусно угощал. И конечно, в разговоре с преподавателями нам стало ясно, что, если эта Академия самая лучшая в Америке, стало быть, она и самая лучшая в мире.
— Тут дело вот в чём, — объяснил один из членов попечительского совета, — престиж Академии Филипс Андовер зиждется на трёх китах: фонд, составляющий сто пятьдесят миллионов долларов, беспримесная, можно сказать, классическая философия капитализма и, главное, высочайший уровень преподавателей. Мы их разыскиваем по всему свету.
Может быть, он не так уж и приврал.
Обучение в Филипс Академии стоит пятнадцать тысяч долларов в год. Для справки — зарплата профессора в колледже 30 тысяч долларов в год.
Всю школу нам не показали, только тот её квартал, где учащиеся обучаются искусствам. Наверное, уже сейчас в моем повествовании можно заметить растерянность — то, что мы увидели, мой опыт никак не увязывал с понятием "школа" — не кабинеты, а кварталы...
Это городок. В коттеджах живут преподаватели. Кстати, всё расположено в парке, ухоженном и сочно-зелёном. Не в подобии парка, как бы в идее парка, а в настоящем, подлинном, могучем парке, который может стать парком заросшим, но уже никогда не превратится в лес.
Учащиеся обитают в общежитиях где, по всей вероятности, каждый имеет отдельную комнату, как у нас говорят — со всеми удобствами. Нам эти жилища не показали.
На центральной площади, просторной и чистой, два храма: белый — католический в стиле неоклассицизма, с колоннами, бледно-зелёным куполом, портиком и красно-кирпичный — протестантский в стиле поздней северной готики. Храмы не какие-то школьные: в протестантском, на дубовых лакированных скамьях помещается тысяча двести верующих.
Нас пригласили в этот храм вечером на концерт симфонического оркестра, где мальчики во фраках играли Стравинского — "Жар-птицу" и "Весну священную". Играли хорошо, по утверждению наших коллег-композиторов, на уровне оркестров московских специализированных музыкальных школ. Большинство музыкантов в оркестре были японцы, корейцы, таиландцы...
— Ну да, — объяснил сопровождающий нас педагог. — У нас школа всемирная, мы берём всех, нужно лишь заплатить деньги, выдержать конкурс и доказать наличие таланта.
Насчёт таланта мы не поняли, и он объяснил нам, что кроме высокой стоимости, жестокого конкурса по учебным дисциплинам поступающий в Академию Филипс Андовер должен обладать талантом либо музыканта, либо художника, либо шахматиста — короче, должен иметь от Бога. "Без таланта — объяснил он, — преуспеяние в мире бизнеса и управления невозможно. Талант — наш фирменный знак".
Выпускники Академии предназначены для блестящих карьер. Они получают такую глубокую и всестороннюю подготовку, что в любом университете мира им отдают предпочтение.
Выпускник, сделавший карьеру, непременно отвалит своей любимой школе миллиончик-другой. Особенно щедры в этом смысле те, кто был принят в Академию не на платное обучение, а на стипендию. Академия позволяет себе каждый год брать некоторый процент малоимущих, но высокоодарённых молодых людей на стипендию...
Мы слушали "Весну священную", и, конечно, нам претила хитроумность капиталистов, которые и тут, в детях, прихитрились держать уровень в школе по наиболее талантливым, а не по посредственностям троечникам. Вот у нас школа — рай для дураков. Мы воспитываем миллионы троечников. Создали философию троечников. Искусство и литературу троечников. Но главное, мы создали особый тип томления троечника — алкогольную слезливость, слёзность по утраченным возможностям.
Если капиталист — каналья хитроумная, то мы — ни дать ни взять — хитромудрые. Как клопы. Мы целый год можем питаться обойным клеем.
Что же такое богатство и зачем оно? Нищее бытие, согласно классику, определяет и нищее сознание — сознание нищих. Именно потому мы так спокойно берём подачки. Но самое тяжкое то, что сознание нищих вызывает к жизни и познание нищих, то есть замешанное на корысти образование. Ну, и известна истина — где есть корысть, там нет науки.
Богатство для школы необходимо как защита от давления извне. Как условие свободы мышления как кислород. Один гений может вырасти в подвале, но уровень мышления многих, близкий к гениальному, возможен только при наличии свободы и широкого дыхания. Япония гениями не богата, но общий уровень японцев для нас пока недостижим. Мы подменили знания — указаниями, чувства — оценками поэзию — декларацией.