ПРИБЛИЖЕНИЕ К ВЕЛИКОЙ КАРТИНЕ
Шрифт:
Если те деньги, которые мы тратили на фанеру и раскрашивание ее в радостные краски, мы направляли бы на создание и содержание спецшкол, вот именно — спецшкол для выявления гениев... Ох как они нужны. Причём всему человечеству.
Академия Филипс Андовер построена по очень простой схеме — лучшее собирается в лучшем. Богатое в богатом. При абсолютной гласности. Школа-мультимиллионер разговаривает с миллионерами на равных. Взятку не дашь — только честь.
А что это такое? Честь?
Однажды я выступал у семиклассников в одной районной математической школе. Выступать я, конечно, не собирался — не люблю я это дело, но газета "Пионерская правда" попросила меня выступить, чтобы об этом
Случайно речь зашла о чести.
Но почему случайно? Разве теперь уже не актуальны честь, доблесть, геройство?
Выяснилось в разговоре, что по инициативе классной воспитательницы семиклассники составили путем дебатов и голосования шкалу ценностей из категорий, предложенных им учительницей. (В Академии Филипс Андовер, как мне показалось, почти все учителя — мужчины).
Категорий было семь. И расположились они в результате дебатов в следующем порядке:
1 — Профессионализм.
2 — Престижность.
3,4,5 — Материальное положение, семья, идеология. Не запомнил последовательности. Думаю идеология на пятом месте.
6 — Честь.
7 — Классовое сознание.
Вот тут меня качнуло — на предпоследнем месте честь!
На вопрос — почему они охотно ответили:
— Как не имеющее разумной мотивации. А "классовое сознание" — понятие вообще вне логики. В нашей стране возможен лишь групповой или партийный эгоизм.
Они были очень симпатичные эти семиклассники. Может, уже пошла в рост новая популяция? Сейчас, я думаю, встреть они американских ребят из Филипс Андовер Академии, они вмиг нашли бы с ними общий язык. В чём тут дело: в усреднении или в мобилизации? Думаю в последнем. Думаю, есть ещё порох в пороховницах. Но вернёмся к чести.
Профессионализм как первая ценностная категория у меня возражений не вызывал — пусть. Можно даже сказать — наконец-то. Но престижность? Я спросил, что они вкладывают в это понятие, если отрицают честь? Ведь престиж — лишь производная от чести. Собственно, и в понятии "профессионализм" честь является как бы основной, если понимать честь как высокое качество работы, отношений и высокое качество идеалов.
— Вот, — говорю, — англичане, например, понятие дворянской чести делегировали, как теперь выражаются по телевидению, в массы через организацию клубов, клубных спортивных команд и вообще через спорт. Особенно детский и молодежный. Каждая школа имеет свои цвета и свой школьный престиж, поддерживая его поведением, успеваемостью, успехами в спорте и искусствах. Ну а в дальнейшем юниорская честь наполняется респектабельной честностью в ведении дел. Так что спорт и успехи в спорте не самоцельны.
— Так почему же, — спрашиваю, — у вас, семиклассники, честь на шестой месте?
— Мы подумаем, — говорят, — наверное мы тут что-то расчленили... Или не так собрали камни...
Пусть думают, может, и придумают что-нибудь путное. На них надежда.
Скажу только, что и отношение к ценностям должно стать ценностью само по себе, причём ценностью высокой, тогда первая — первичная ценность становится святыней, как, скажем, христианские заповеди. Святыней может стать и честь как отношение к качеству нашего труда. Мне, сознаюсь откровенно, даже не понять, почему слова "честь" и "качество" не одного корня, ведь и по созвучию, и по ассоциации они так близки.
В Академии Филипс Андовер нас провели в здание, где занимаются искусством. Изобразительным. Для музыки и скажем, театра в Академии, наверное, есть другие специальные здания.
Студии с мольбертами, как в художественных училищах. Фотолаборатории. Компьютерные классы, где учащиеся могут выражать себя при помощи электроники.
Мы окружили девочку в рекреации. Она работала на какой-то фотомашине. У неё был собран коллаж, но, по её замыслу, не хватало Эйфелевой башни, деформированной в ширину. Вот она и растягивала на машине Эйфелеву башню. Наши художники помогли ей добиться нужных пропорций. И она принялась впечатывать башню в коллаж. Как у нас говорят комсомольцы — работала с огоньком. Подарила нам по коллажу.
Юноши в некой стеклянной выгородке готовили телевизионную передачу. Посмотрел на нас затуманенными глазами — полное погружение. Думаю, они и не поняли, кто мы, а может, и не заметили. На полу лежали японские и других цивилизованных стран телекамеры. И никакие разнузданные пэтэушники не грозили их стибрить.
Занятия уже закончились. Здание было пустынным.
В небольшом кинозальчике-киноклассе нам показали учебный фильм, который, по мнению преподавателей, довольно полно говорил о направлении преподавания. Это был фильм о перерастании форм кубизма в посткубизм и далее — в абстракцию. Фильм был снабжен интересной, толковой лекцией. Я позавидовал. Конечно, в задачу школы не входит воспитание художника — но только капиталиста. И вот, чтобы капиталист не обмишурился где-нибудь среди полотен, его проводили по лабиринтам и закоулкам эстетики, я так подумал. Но все же почувствовал какую-то фальшь мысли.
— Для моды, — сказала одна из наших многомудрых дам-профессорш. — Сейчас во всем мире мода правит бал.
Когда мы вели свои разговоры в лесном студенческом отеле под городком Мидлбери, нам показали пленку, отснятую в ленинградской художественной школе. Автор сюжета, американский преподаватель эстетики, доказывал, что воспитание искусством у нас поставлено лучше, оно полнее раскрывает талант и выводит его с интуитивного уровня на уровень осмысления мира через законы искусства. И уже наглядевшись на американских раскрепощенных ребят, мы вдруг с упавшим сердцем увидели наших топочущих тяжелыми башмаками школьников в форме и обязательных красных галстуках. При виде камеры и иностранцев ребята сбились в плотное оборонительное подразделение, набычились и, подталкивая друг друга, запихались в какую-то дверь.
После учебного фильма нас повели на улицу, сказали — в школьный музей. В парке стояли скульптуры. Трава была свежая, её, наверное, поливали. Настроение у нас поднялось — в музее непременно висят работы учащихся, а тут уж мы не промажем, наши ребята хоть и в серых штанах, рисуют — дай Бог другим. Но подвели нас к зданию с классическим портиком, мраморными колоннами, тяжелыми бесшумными дверями: дуб, медь, стекло. Сказали, что вон он, школьный музей. Что собрание музея насчитывает несколько тысяч живописных полотен, листов графики, а также скульптуру.
— А на фига? — спросил я, наверное заикаясь.
Директор музея седовласый профессор, посмотрел на меня как на павиана.
— Человек должен развиваться в атмосфере и хроносфере искусства чтобы не терять лицо перед шедеврами и прозрениями гениев.
— Под словом "человек" этот профессор, конечно, подразумевал акулу капитала. — Искусство — провидческий путь, гороскоп человечества...
Я шаркнул ногой, мне очень понравилось про гороскоп.
Да, это был музей, со светлыми залами, увешанными хорошей живописью. С запасником, где все как надо, на шарнирах и на колёсиках. С выставкой советских художников-нонконформистов, центральными полотнами которой были работы Целкова и Шемякина. Одно полотно Целкова висело в кабинете директора. Я спросил, почему оно тут. И он на минутку утратив свою монументальность, сказал: