Придорожная трава
Шрифт:
– Послушай, а что если плотник сунется со своими разговорами и к Петухову? – нахмурилась она.
– Ну, попробуем решить и эту проблему. У нас еще есть время, – задумчиво ответил Алексей.
Обещанные два дня благополучно прошли, начинался третий, и в глубине души шевелилось беспокойство, но Илья подумал, что не может представить себе ничего страшней, чем снос избушки. И на этом успокоился – что будет, то будет. Избушку он им отдать просто не сможет, чего бы они ни делали.
Леса на баню так и не привезли, и после завтрака он с энтузиазмом продолжил доклеивать
– Мишка, а ты мою синюю тетрадь не видел?
– Так на столе валялась, – с готовностью ответил тот.
– Что-то не валяется. Сережка, не видел синей тетради?
– Это толстая такая, как книга?
Илья кивнул.
– Я в ней портрет девчонок нарисовал. Им так понравилось, что они захотели маме показать.
– И что? – Илья замер, – и ты дал?
– Ну что мне жалко, что ли? Тем более, они обещали вернуть.
Илья похолодел и стиснул кулаки. Нет, Сережка, конечно, не виноват. Стоило заранее подумать о том, что ему надо где-то рисовать. И разбрасывать свои вещи не надо где попало. Но, черт возьми, это же просто…
– Папка, ты чего? Что с тобой? – Сережка испугался.
– Нет, ничего, – еле выговорил Илья.
Веронике, в собственные руки… Там же не написано, что это не предназначено для чужих глаз. Да если бы и было написано!
– Папка, ты это из-за тетрадки? Ты не расстраивайся так, я сейчас пойду и заберу у них. Ты только не беспокойся, я сейчас…
Сережка пулей вылетел из избушки, а Илья до боли закусил губу, продолжая сжимать бесполезные кулаки. Лучше бы он никогда в нее ничего не писал! Зачем это вообще было нужно? Кому? Бумага все стерпит?
А с другой стороны, кто это будет читать? Никому это не интересно, это даже не чужие письма. Может быть, он напрасно расстраивается? Вероника одним глазом глянет на портреты дочерей и равнодушно отведет глаза. Какое ей дело до того, что еще в этой тетрадке есть?
Илья уперся ладонью в лоб и стиснул пальцами челку. Что же он наделал! Ну что ему стоило убрать тетрадь в спальню, с глаз долой? Мысль о том, что Вероника даже мельком прочтет то, что там написано, приводила его в ужас: больше всего хотелось закрыть лицо руками и забиться куда-нибудь в угол, а главное – больше никогда оттуда не вылезать.
Мишка, одетый и собранный, ждал на крыльце, а Сережка вернулся минут через десять, но тетрадки не принес.
– Она у их мамы в спальне, а мама уехала куда-то. Когда она приедет, они сразу ее заберут и принесут.
Час от часу не легче! Очень хотелось завыть.
– Папка, да не расстраивайся ты так, она же не потерялась! Девчонки принесут, честное слово!
– Идите в магазин, – сухо ответил Илья, – Миш, купите Сережке все, что ему для рисования нужно. Он сам покажет.
Сережка просиял:
– И большой
– Если он тут продается, то почему нет? – хмыкнул Илья, – а главное, бумаги побольше купите…
– Пап, ну прости меня, я же не знал, что твою тетрадку нельзя брать…
– Да ладно, – Илья махнул рукой.
Едва за ними закрылась дверь, Илья и вправду завыл, обхватив голову руками. Ну за что? В спальне? Она что, перед сном на портреты детей хотела полюбоваться? Или хочет вернуть его вещь лично ему в руки, не доверяя дочерям? Чушь. Она наверняка взяла ее читать! А на внутренней стороне обложки печатными буквами написаны его имя, фамилия и телефон, еще старый, из родительской квартиры. Зачем он это написал? Чтобы каждому, кто заглянет внутрь, стало ясно, чья это вещь?
Может быть, пойти к ней и потребовать вернуть тетрадку? Но если она не заглядывала в нее, то после такого точно захочет ее хотя бы пролистать. И, чего доброго, подумает, будто Илья всерьез относится к тому, что там написано. Нет, он не сможет такого сделать, да он вообще не сможет встретиться с ней глазами, никогда, если представит себе на секунду, что она эту тетрадь читала.
Когда к обеду вернулись Мишка с Сережкой, Илья, конечно, слегка пришел в себя, постарался не думать об этом больше. Но все равно, время от времени мысль о тетрадке и Веронике колола его изнутри, заставляя сжиматься и холодеть. Он не стал напоминать о тетрадке Сережке, тем более что тот был полон энтузиазма начать портить краски и бумагу немедленно. И девчонки скорей всего о ней забыли и до самого вечера так ее и не принесли.
Если днем он еще мог прогнать от себя мрачные мысли, то ночью, как только погас свет и Илья остался наедине с собой, они навалились на него, не давая уснуть. Ему виделось лицо Вероники, листающей его тетрадь с презрительной усмешкой на губах, или, еще хуже, с доброй снисходительной улыбкой. Сами собой вспоминались строчки, написанные там во времена, когда он был влюблен в Лару. И те, которые он писал ей, когда они разводились… И то, что он сочинял совсем недавно, про избушку, и про Мару…
Сон, который, в итоге, сморил его, был мрачен и сер – ему снова, в который раз приснилось болото. Чавкающая вонючая жижа под ногами. Гнилые деревца. Сырость и холод. А потом сон превратился в кошмар – ему снились гусеницы ревущей тяжелой машины, которая рушит стены избушки. Снились так близко, что Илья мог дотянуться до них рукой, прямо перед лицом. Металлический лязг траков оглушал, ему казалось, он своим телом ощущает тяжесть многотонной махины, которая сминает и крушит стены. Свинцово-серые, блестящие бревна избушки хрустят и ломаются, как высохшие ветки, катятся впереди отвала, и на мгновение мелькают между ними крошечные игрушечные домики из спичек.
Он хотел закричать, но тяжесть, придавившая грудь, не давала вздохнуть. Он хватался руками за шевелящийся перед глазами металл, пытаясь задержать, остановить, заклинить ползущие вперед гусеницы. Но под ножом бульдозера рухнула печь, и в воздух метнулся огромный столб дыма, и хлопья золы черно-серым снегом закружились над избушкой, плавно опускаясь на лицо.
Дым, едкий дым! Горький, как полынь и душный, как петля на шее. Илья чувствовал, что задыхается – от ужаса, от горя, от тяжести на груди, и от едкого дыма.