Придурков всюду хватает
Шрифт:
ГЛАВА XVIII
— Не могу молчать! — сказал я Синокроту и замолчал. Упорно замолчал, уставившись на море крестов.
Только что здесь, на моем кладбище, побывала игуменья Препедигна. Только что она привела меня сюда с паперти, по пути сообщив, что давно уже знает, где находится Синокрот.
— У меня, — сообщила Матушка, — все монастырские помещения наисовременнейшими прослушивающими устройствами оборудованы. Так что не оправдывайся,
— Какой заговор?..
— Заговор с целью опорочить меня, Матушку Земли Огненной, в глазах мировой общественности. Лучше добром скажи, кем подослан…
— Да никем я не подослан, я сам пришел с Синокротом.
— Такие сами не приходят, — убежденно ответствовала Матушка, — таких враги подсылают. Впрочем, всем врагам откликнется их ауканье.
— В таком случае нам, наверное, лучше уйти, — произнес я, стараясь, чтобы в голосе моем прозвучал металл.
— А уж это мне решать, что лучше и кому! — взвизгнула игуменья Препедигна. — И потом, как у нас говорится, дальше едешь, тише будешь. Так что садись писать монастырскую летопись, а твой слабоумный дружок пусть займется транспарантами.
И она протянула Синокроту тексты, которые гласили: «Достойно встретим начало Великого поста», «Ударным трудом отметим Вознесение Господне» и «Матушка — наш рулевой!»
ГЛАВА XIX
Знание и жизнь, хочу сказать я вам, вещи несовместимые. Знание, может, и хочет жить, а вот жизнь никакого знания не хочет. И только ты представишь себе, что достаточно хорошо знаешь людей, чтобы жить среди них, как жизнь покажет тебе кукиш. И с таким удовольствием она это сделает, что тебе останется покончить счеты со всяким знанием. Так что среди людей жить нельзя, не говоря уже об общении с ними. К чему приводит это общение? К судорогам приводит. К судорогам в коре головного мозга.
А врач-невропатолог уверяет, что в голове ничего нет, следовательно, и судорог быть не может. Нет, таким образом, у меня коры головного мозга, нет судорог, больной головы нет! А вот невропатолог, неискренний, как таракан, есть. Врач, порожденный такой жизнью. Или другой пример.
Подхожу я давеча к игуменье Препедигне, чтобы объясниться в очередной последний раз, а она отмахивается и говорит:
— Мне, — говорит, — некогда! Деньги, с таким трудом вырванные у добрых самаритян, приходится с утра до вечера считать. Вот уже кровавые мозоли на ладонях, а ты под ногами путаешься…
И сестра Добротолюбина тут же требует с меня плату за мой склеп.
— Нечего, — кричит, — кладбище даром занимать! Гони money, а иначе убью!..
И щекочет меня ножом.
— Оставь! — умоляет ее сестра Вулканида, молитвенно складывая руки. — Дай мне его на мушку взять. Пусть петляет зайцем между крестов, пока я прицеливаться буду!..
— Да ну вас! — возмущается сестра Портупея. — Лучше его раздеть и голой задницей в муравейник посадить!..
— Бросить в котел с кипящей водой! — хрипит сестра Проформа.
— Кастрировать! —
— Снять скальп!..
Короче, возникла необходимость меня уничтожить, чтобы мокрого места не осталось. А разве мог я предполагать, какая жизнь меня ожидает?.. Разве такое знание было в моей голове?..
Да у меня уже не только в коре головного мозга, у меня в душе судороги! В той самой бессмертной душе, которая есть у каждого. Есть даже у того, кто ничего не знает о душевных муках.
ГЛАВА XX
Жил я среди разных народов, и каждый из этих народов уверял меня в том, что он бедный.
— О чуваши, мой бедный народ, — слышал я.
— О китайцы, мой бедный народ, — слышал я.
— О армяне, мой бедный народ, — слышал я.
— О евреи, мой бедный народ, — слышал я.
— О индейцы, мой бедный народ, — слышал я.
— Гей, славяне, мой бедный народ, — слышал я.
— О арийцы, мой бедный народ, — слышал я.
— О лапландцы, мой бедный народ, — слышал я.
— О арабы, мой бедный народ, — слышал я.
— О шумеры, мой бедный народ, — слышал я.
Таким образом, все народы жаловались на свою бедность, а я их жалел. То один народ я жалел, то другой, потому что всех одновременно жалеть очень трудно. Тем более что жалость к одному народу забирает столько сил и здоровья, что на другой народ уже ничего не остается.
И решил я стать, в конце концов, бездомным космополитом, чтобы никого не жалеть, если всех сразу жалеть не получается. Стал я им или не стал, не мне судить, но каково было мое изумление, когда Матушка, выступая по монастырскому радио, заявила:
— О сестрицы, мой бедный народ!
Сделав такое заявление, Матушка трубно высморкалась и сообщила, что отдельно взятая страна объявила войну отдельно взятому монастырю.
— Она, эта страна, имела наглость, — ораторствовала Матушка, — послать ноту протеста в ООН с жалобами на нашу подрывную деятельность, которая якобы мешает мирному процессу. А так как членами организации так называемых наций являются враждебные нам державы, поскольку все до одной державы относятся к нам враждебно, то весь мир идет на нас неслыханной войной. Но мы как минировали подходы к монастырю, так и будем минировать, — это наше святое право, а что касается отпора агрессорам, то я уже разослала призывы о всеобщей мобилизации, и скоро сотни тысяч добровольцев прибудут в монастырь, чтобы сражаться на нашей стороне и под нашими хоругвями.
Затем выступил старец Нил.
— Дьявол — отец лжи, — сказал, шамкая, старец, — но и у нас есть кое-какое оружие…
Так началась священная война. Началась она с сигнальных огней на колокольне и с плаката «Матушка-мать зовет!», на котором игуменья Препедигна, грозно насупив брови, благословляла на ратный подвиг единоверцев.
И потянулись на сигнальные огни герои минувших войн, тени забытых предков и колдуны России, чтобы отстаивать дорогие им идеалы. И для всех Матушка находила оружие и нужные слова.