Приговор, который нельзя обжаловать
Шрифт:
Этот троллейбус – обычный троллейбус, обычные пассажиры спешат на работу. Войти в колею… Все они в колее. Спешат на работу. И она спешит на работу. С расцарапанной болью нельзя на работу, переключиться на что-нибудь, дать другой выход. Стекло. Льдинки под ногти – обычная боль вытеснит ту, другую, невозможную боль, спасет от крика. Царапать, царапать, исцарапать до крови стекло… Вытесни, вытесни!
Не вытеснила. Летучий Голландец содрогнулся и поплыл дальше.
Дочитать!
Песню о Летучем Голландце ей пела когда-то мама, давно, много лет назад, когда была еще ее мамой, а не бабушкой
А потом родилась Софья, стала поэтом и отняла у нее маму. Вероника появилась на двенадцать лет раньше, и не отняла – мама ее никогда не была бабушкой Вероники, не любила она Веронику, оставалась ее мамой – и никем больше. И пела ей про Голландца, как в детстве, и темное, страшное место о том, как ужасный кок приготовил паштет из синей птицы, больше не пугало ее. А потом появилась Софья.
«То, чего не было» – так назвала она свое последнее произведение, исповедь-обвинение. Как же ей теперь дальше жить? Что делать ей с «тем, чего не было»?
А оно ведь было. Все так и было.
Тяжелобольные дети – тоже дети, у них-то никто не отнимает права на детство.
А она отняла. И теперь боится признать свою вину. Боится, что слезы подточат плотину век, хлынут и унесут этот сумеречный троллейбус в вечное плавание, вместе с ее страхом и виной. Прячет лицо в исписанные ее мертвой дочерью листы.
Мои недетские стихи – это только недетская боль…
Спрятать лицо, спрятать, спрятать, зарыть в листы! Так когда-то она зарывала лицо в волосы своей маленькой Сонечки, по-детски мягкие, впитывала запах наивного детства… От волос пахло шампунем «Маленькая фея», Соня вздрагивала лопатками, запрокидывала голову и смеялась, смеялась…
Неправда! Все это неправда. Никогда этого не было. Не было детской наивности, не было детского жизнерадостного смеха – умилительно бессмысленного смеха, который исходит от всего существа ребенка. А вместо этого… Недетские стихи – недетская боль. Шампунь «Маленькая фея» – единственное, что было детского в Сонином недетском детстве. И никогда – никогда, никогда! – не зарывалась она в волосы своей маленькой Сонечки. Да и Сонечки не было – была Софья Королева.
Я так хотела, чтобы она взяла меня на руки, прижала к себе…
Дочь, ее дочь, была взрослой всегда – взрослых дочерей на руки не берут. Они убили ее детство… Убила ее детство. Она убила своего ребенка.
Исписанные Сониной рукой листы. Куда от них деться, куда сбежать? Этой боли не вынести! От нее больше не спрячешься за вопросом: что же, ну что же могло произойти за эти двенадцать дней, пока они были в отпуске? Никакие не двенадцать дней погубили ее, теперь совершенно ясно, никакой не отпуск…
Троллейбус дрожит мелкой дрожью, тело ее дрожит мелкой дрожью. То, чего не было, стало реальностью. Этот троллейбус не увезет, не умчит ее от возмездия – адского пламени, в котором века вечные будет гореть ее совесть.
А ведь все должно было быть иначе, совсем иначе. Она не виновата в том, что не сумела стать хорошей и чуткой матерью этого ребенка, она просто по природе своей не способна была стать матерью такого
Как жаль, что ей нельзя умереть прямо сейчас! Она жить не достойна и не в силах после гибели Сони. Но мысль ведь не способна материализоваться, эта Сонина вещь (рассказ? отрывок из повести?) не может воплотиться в жизнь, не может ее убить. Ей придется много лет, весь остаток жизни – разумеется, бесконечно долгий – перечитывать эти листы и корчиться от боли, сдерживая крик.
Ветер. Сугробы.
Я думала, что
Никогда не прощу,
А сегодня простила.
Последняя прощальная поэма ее Софьи, так никогда и не ставшей Сонечкой. Это «простила» ровным счетом ничего не значит: не простила, такое простить невозможно. Ветер. Сугробы. Исписанные листы – приговор осужденному на вечные муки. Как хорошо умереть…
Университет. Ее остановка. Пора выходить.
Она помнит все стихи своей дочери. Она помнит и те стихи, которые еще и стихами не были, просто извивы маленького младенческого тельца и дикий, истошный крик. Они думали тогда: болезнь, консультировались у разных специалистов, а оказались – стихи. Вот эти стихи она помнит и могла бы сейчас записать.
Но пора выходить.
Свернуть листы, как свиток – не забыть ли их на сиденье? – пробираться к выходу.
Широкая, надежная кашемировая спина – вот за ней и следовать, как за ледоколом в холодном северном море, она выведет к выходу. Толкаются со всех сторон – не потерять бы спину. А губы накрасить она сегодня забыла, жаль, что не заглянула в зеркальце перед тем, как начать пробираться к выходу: может, не все слезы ей удалось сдержать, и тушь потекла. Пора входить в колею – до начала работы минут десять, не больше. Остановилась спина у самой двери. Ну, чего она?
– Послушайте, вы?…
Вздрогнула, обернулась.
– Вы…
Смотрит – с интересом? с сочувствием? – не только спина у него надежная, глаза-то какие надежные, мужественное лицо.
– Вы выходите?
А если бы с ним?… А если бы не Роман, а он, этот человек, встретился ей в начале жизни, завелась бы тогда у них Софья? Нужна бы ей тогда была Софья?
Проникновенный взгляд, и голос, наверное, тоже.
Не ответил, не услышала она его голоса. Молча спустился вниз, подал ей руку – теплая, необыкновенно надежная рука. Этот бы вывел ее из кошмара, этот был бы в состоянии вывести…
Впрочем, праздные мысли. Пора возвращаться в свою колею. Летучий Голландец захлопнул двери и понесся дальше. Синий снег скрипит под ногами. Пора, пора. Она мужественно переносит свое горе. Вот сейчас по ее легкой походке никто и не скажет, что несколько дней назад у нее погибла дочь. Так и надо, жизнь продолжается. Они правы были, когда говорили… Колея – лучший выход.
Свежий воздух, морозный воздух, а ветер стих, и тело от быстрой ходьбы согрелось. Она приходит на работу чуть ли не раньше всех – ей всегда нравилось приходить рано.