Приговор, который нельзя обжаловать
Шрифт:
– И что?
– Ничего! Давайте выпьем. Я хочу помянуть с вами – вы прожили с ней всю жизнь, а я…
– Она потому вас ко мне и послала? Именно вас?
– Перестаньте! Давайте выпьем. Я вас обманул. Я вашу жену не знал в восьмом классе, я вообще ее не знал. Я… Да повернитесь вы, в конце концов! Так невозможно разговаривать!
Отлепился от спинки стула, медленно, словно раздумывая, повернулся. Да что с ним такое? Что у него с лицом?
– Вам плохо?
– Не знаю… Кажется, еще нет.
Жалкий, отвратительный тип! Ну, что еще за
Рука потянулась к рюмке, но на полдороге остановилась. Прищурился, наклонился к рюмке вплотную, понюхал. Неужели?… Неужели все провалится? Идиот этот заказчик, ну зачем было травить его мышьяком? Конечно, все понял! Не станет пить и… И черт его вообще знает, чем все кончится.
Поднял рюмку, чуть-чуть отпил…
– Да что вы ее смакуете? Это же водка, не нектар какой-нибудь! Давайте чокнемся и за упокой… Хоть за упокой и не чокаются. Ну!
– Напрасно вы это.
Улыбнулся с оскорбительной надменностью. Догадался! Догадался, но зачем оскорблять? Застрелить и бежать, и плевать на заказчика.
– Совершенно напрасно. Я же сказал, что сам, добровольно. Напрасно. И я уже выпил. Для того и вас просил выйти. Не верите? Что ж, если хотите, если вам так спокойней… – Дантист поднес ко рту рюмку и залпом выпил. – Быстрее подействует. – И опять улыбнулся, оскорбляя. Но выпил, выпил и, кажется, сопротивляться не собирается – уже хорошо. Только неужели он обо всем догадался? – Записка вот здесь. – Он постучал ладонью по скатерти. – Я все сделал как полагается, не беспокойтесь.
– Записка?
– Ну да. – Он отогнул край скатерти и показал сложенный лист. – Предсмертная записка, как и было задумано. Вот, смотрите, если интересно. – Дантист развернул лист, зачитал вслух: – «Я принял мышьяк добровольно. Прошу никого не винить».
Вот так фокус! Кто бы мог подумать? Кто мог ожидать от этого серейшего, зауряднейшего человечка…
– Я не знал о записке. Ну что ж, если так… Если так, то… Не представляю, что мы с вами станем делать?
– Дожидаться моей смерти, что же еще? Вы ведь за этим пришли? Только еще раз прошу, когда начнется, уйдите. Если вы мне не доверяете, если боитесь, что позову на помощь, можете посидеть в той, соседней комнате. Понимаете, все-таки смерть – дело очень интимное. Подсматривать даже и неприлично. И умирать при свидетеле неприлично. Вы ведь уйдете, ладно?
– Посмотрим.
– Нет, не посмотрим. Обещайте.
– Ну, хорошо.
Обрадовался, поверил. Наивный человек, разве можно верить слову киллера?
– Выпьем еще водки. На брудершафт. И будем друг другу рассказывать.
Они действительно выпили на брудершафт – никогда еще ему не приходилось пить на брудершафт с жертвой.
– Тебе начинать, – почти весело обратился к нему дантист сразу после того, как они поцеловались (отравленный поцелуй!), – твоя любовь первая. Ну, рассказывай, как вы с ней познакомились.
– Да я же тебе сказал, что никогда твою жену не любил и не знал.
– Перестань! Неужели ты думаешь, что я стану тебя ревновать? Рассказывай!
Что
– Мы ехали с ней в троллейбусе, она читала какую-то книжку.
– Книжку?
– Нет, я сейчас вспомнил, это был какой-то конспект. Нет, не конспект, листы, вырванные из тетради. Мне было четырнадцать лет, и ей около того. Она так увлеченно читала, а я исподтишка следил за ней, за ее реакцией, и мне показалось, что читает она увлекательнейшую повесть. Вот почему я сейчас сказал про книжку – мне так запомнилось. Повесть эта производила на нее очень сильное впечатление, временами она даже плакала. Нет, ей хотелось плакать, но она сдерживала слезы.
– Да, она часто сдерживала слезы, когда хотелось плакать, – с растроганной улыбкой тихо проговорил дантист. – Катенька! Ты ведь придешь поддержать, придешь ко мне сегодня? – совсем уж тихо и невнятно прибавил он.
– А потом еще долго сидела, переживая прочитанное. Возвращалась к началу, задумывалась, возвращалась к концу… Повесть, видно, действительно ее поразила. Троллейбус был темный, холодный, насквозь промерзший. Мы ехали долго, почти через весь город. Когда настало время выходить, она свернула свои исписанные листы в трубку.
– Холодный троллейбус? А я представил, что вы познакомились летом. Как жаль, что зимой!
– Почему?
– Не знаю. Мы познакомились летом.
– Ну и что? – Он недовольно посмотрел на дантиста. – Мы двинулись к выходу: я – впереди, она – следом за мной…
– Было ужасно жарко, горячий ветер гнал пыль и мусор. Если бы ты знал, сколько в этом скверике было мусора!
– Я чувствовал ее спиной, и было такое ощущение… – повысил он голос, чтобы не дать дантисту рассказывать, – совершенно непередаваемое ощущение!..
– Я сидел на скамейке напротив и все не решался к ней подойти…
– А у выхода вдруг затормозил, даже не знаю почему. Не могу объяснить.
– А потом придумал, – перебил его дантист, тоже повышая голос, – это глупое объяснение в любви. Но она не сочла его глупым! – громко выкрикнул он. – Она поверила! И…
– Вы даже не понимаете, о чем я вам рассказываю! – Он так возмутился хамству своей жертвы, что даже забыл о том, что они перешли на «ты». – Не даете мне слова сказать, ну и не надо. Вы ведь сам просили. И между тем…
– Простите. – Дантист стушевался. – Простите меня, я увлекся немного. Рассказывайте дальше.
– Вы меня совершенно не слушали.
– Я слушал. Была зима, и очень холодно, и троллейбус. Я слушал. Продолжайте, я больше не буду вас перебивать… тебя перебивать…
– У выхода я вдруг повернулся и посмотрел на нее – мы встретились взглядами. И тут я понял: эту женщину я люблю больше всего на свете…
– Женщину? О чем ты? Ты ведь говорил, ей было четырнадцать лет.
– Ну да, четырнадцать. А впрочем, я ведь предупреждал, что все выдумал. Никакой детской любви у меня не было.