Приговор, который нельзя обжаловать
Шрифт:
Кто и за что ее так наказал, кто и за что? Виновата она была только перед Сонечкой. В том, что не смогла ее защитить, в том, что не смогла сказать, как она ее любит. Не смогла сказать… Сонечка так и не узнала… Но ведь не Сонечка, не деточка же ее так наказала?
Если бы можно было только на минутку ее воскресить, только на одну минутку! Она обняла бы ее, прижала бы к себе и все ей сказала. Почему она не сказала ей? Почему не сказала, когда это было так возможно, так просто? И как же ей с этим жить?
Вот это самое невыносимое и есть. Утрата невыносима, но
А ей ведь одной минутки хватило бы, всего одной минутки.
Но неужели никто ей ее не даст? Неужели никто не даст?! Ну пусть – смерть, ну пусть все так и будет, только сказать, только понять, что Сонечка услышала и все теперь знает.
Самое страшное в смерти – это то, что сказать нельзя.
Сонечку она полюбила не то что с рождения, а еще до рождения, в своих мечтах. А когда привезли ее из роддома, поняла, что это ее ребенок, не мамин, не папин, а ее. Зачем же она отдала им своего ребенка, зачем подчинилась чужому мнению, что Сонечка – только ее сестра? Зачем позволила им распоряжаться Сонечкиной судьбой? Зачем ни разу при ее жизни не назвала Сонечку Сонечкой? Она имела прав на нее больше всех, по закону любви – материнской любви. У мамы к Сонечке такой любви не было.
Мама! Что мама! Мама Сонечку вообще не любила, не способна была любить. Она только ее стихи любила, и мучила, мучила. Ну можно ли было такого маленького ребенка так мучить? Ну можно ли было такого прекрасного ребенка совсем не любить? А она ведь даже не замечала, какая Сонечка красивая девочка. Словно ангелочек. Зачем она рядила ее в эти взрослые тряпки? Зачем заставляла говорить таким взрослым голосом? Зачем не пускала играть с другими детьми? Почему не увидела, какая это умилительная малышка, самая умилительная из всех деток? Ей нужны были только ее стихи…
Будь они прокляты, эти стихи!
Почему она тогда, когда это все началось, не выкрала Сонечку из дому, не увезла, не спрятала? Почему, почему? Что теперь маму винить – мама умерла. Но она-то почему все это допустила? Бабушка тоже была против стихов и взрослых платьев – против всего этого, почему она не поехала тогда к бабушке и не упросила ее спасти Сонечку? Вместе они точно смогли бы что-нибудь сделать.
… Но тогда пришлось бы признаться, как она любит Сонечку. В этом она никогда и никому не признавалась. Даже Сонечке.
Разве может быть такое, что никогда, никогда… Такого не может быть, это не по силам человеку. Ведь только одна минутка и нужна! Не может быть, чтобы она так ей и не смогла сказать, не может быть! Сонечка должна узнать, должна услышать…
– Сонечка! Я любила тебя! Я люблю тебя, Сонечка!
Она не может не услышать, не может не узнать. Она даст ответ. Сегодня же даст ответ. Иначе – иначе как жить дальше?
С бабушкой они сейчас только и делают, что разговаривают о Соне. Погибла мама, умер папа, а они говорят только о Соне, будто и нет других мертвецов. Но ведь и бабушка не понимает, совсем не о том она говорит. Да, оказывается, и бабушка не понимает.
Они
Маленькая Сонечка, солнечно-теплая, убегает по дорожке парка. Догнать, поднять на руки, прижать к себе и сказать. Избавить навсегда от стихов, излечить, утешить. Купить ей розовое платьице в оборочках, повязать бант, прижать к себе и сказать… Она однажды втайне от всех, почти даже втайне от самой себя, купила ей такое детское платьице, очень миленькое, нежное, в трогательную мелкую клеточку. Но не подарила и не сказала. Тогда Сонечка уже была Софьей.
Сонечка семилетняя стоит у окна. Ночь. Личико, милое, детское, с почти младенческими щечками, нахмурено, глаза остановились и застыли. Разве может быть такое выражение лица у ребенка? Разве можно допустить, чтобы у ребенка было такое лицо? Это преступление – допустить, убийство – допустить. Почему же они допустили? Почему она допустила? Почему не сказала? Почему не вмешалась? И ведь еще можно предотвратить, еще много времени – целая минута, а может, и больше, – чтобы предотвратить… Не предотвратила. Голова ее деточки запрокидывается, Сонечка кричит от боли стихами…
Огромный зал. Пустая, необъятная сцена. Маленькая одинокая фигурка в темно-синем взрослом костюме – ее сестра Сонечка. Все эти люди – полчище людей – собрались здесь, чтобы увидеть, как в страшных муках умирает ребенок. Представление начнется вот-вот, через секунду. Но еще можно успеть, еще можно спасти, увести, унести ее отсюда. Прижать к груди и сказать…
Если бы она ей сказала, никакие стихи больше не понадобились бы. Если бы она ей сказала, не произошло бы того…
Ну а потом случилось самое страшное – они уехали без нее. Она уехала без нее. Уехала и так и не сказала. И поезд опоздал на полчаса – они опоздали, она опоздала.
Могила, заметенная снегом. Цветы, заметенные снегом. Соня так и не узнала.
Снег скрипит под чьими-то ногами. А она думала, что никто ее не потревожит. Зимой люди редко посещают кладбище. Но снег скрипит.
– Вероника?
Бабушка. Вот уж не думала, что она сюда приедет сегодня.
– Уже вечер, скоро начнет темнеть, пойдем. – Бабушка взяла ее под руку. – Я звонила, а ты не отзывалась. Пойдем, так и простудиться недолго.
Она послушно пошла, опять подчиняясь чужой воле. От Сонечки пошла, как всю ее жизнь уходила.
Бабушка насильно поселила ее в своей квартире сразу после похорон мамы. И теперь насильно уводит с кладбища. И весь вечер они будут говорить – совсем не о том, не так – о ее деточке. Разве можно вынести еще один такой вечер? С мамой и папой жить было легче. Как же она скучает по ним! Кто виноват, что все так получилось? Кто в этом виноват?
Трамвай перестукивает колесами, как тогда поезд. Они опоздали – кто-то дернул стоп-кран. Всего на полчаса опоздали, а получилось – навсегда. Зачем они ее оставили? Разве можно было надолго оставлять ее без присмотра? Что она делала эти двенадцать дней?