Приговор
Шрифт:
— Пожалуй, — согласился Заур миролюбиво. — Я просто хотел поделиться с вами опытом.
— Гм! Не очень подходящее время для лекции.
— Ну и колючая же вы. Как ёж в обороне. — Он опустился рядом на корточки, осмотрел покрышку. Отрывисто спросил: — Запасное колесо у вас есть?
— В багажнике.
— Тогда я вам помогу.
Он швырнул плащ на сиденье машины и полез в багажник. Быстро заменил пострадавший скат запасным.
Девушка смущенно отвела глаза. Казалось, ей стало неловко и за развязный тон, и за колкости. Зато
— Вы сказали, что собираетесь кружиться в вальсе. Видимо, очень любите танцевать?
— Нет не люблю, — она ответила спокойно и просто, не желая принимать его вызов.
— А что же вы любите?
— Неожиданности. Все хорошее приходит неожиданно… — грустная тень легла на ее лицо. — В том числе и добровольные помощники.
— Благодарю. — Заур церемонно поклонился.
— Что вы, — смутилась вдруг она. — Это я вас должна благодарить. — И в тон собеседнику церемонно добавила, пряча улыбку. — Простите, не знаю, с кем имею честь?..
Заур низко поклонился:
— Нат Пинкертон.
Девушка, подумав, протянула руку.
— Очень рада. Марита.
Они смущенно помолчали, — больше говорить было не о чем. Через несколько секунд «Москвич» растаял в сумерках. А Заур с минуту стоял у кромки тротуара, ладонь все еще хранила тепло женских пальцев. Он зашагал дальше.
У фуникулера, как всегда, толпился народ. Заур, прикинув время, стал подниматься по лестнице, ступени которой тянулись до самого Нагорного парка: оттуда до дома — рукой подать. Настроение было отличное. Знакомство с девушкой как-то развеяло усталость, придало тихому майскому вечеру какую-то особую значимость.
Запыхавшись, Заур облокотился на барьер лестничной площадки, глянул вниз.
Мерцающей россыпью огней раскинулся внизу город. Ровная гирлянда фонарей Приморского парка, четко обозначала его границы. Дальше, в заливе, наискось перерезанном лунной дорожкой, вспыхивали красными искрами буйки, дрожали, скользили по воде отраженные огоньки с катеров и буксиров.
…Узкая улица привела Заура в заросший виноградом тупичок. Еще издали он заметил у ворот одинокую фигуру.
— Мама, ты?
Пери-ханум откинула платок с седой головы. Наконец-то…
— Асланов звонил, говорил, что, наверно, заглянешь домой.
…Заглянешь. Раньше, если выпадало хотя бы пятнадцать свободных минут, он, сломя голову, мчался на эту тихую глуховатую уличку. Сейчас только привязанность к матери заставляла его возвращаться сюда. «Я не утешаю, но работа, черт побери, лучшее лекарство от горя», — так, кажется, говорил Асланов, подбрасывая ему новые и новые дела.
Лунный свет притушил звезды и вычернил, удлинил тени. Тишина. Мягко светятся окна соседних домов. Легкая рука матери нежно гладит плечо сына, неслышно что-то шепчут губы. Остро, зримо вспомнилось далекое хмурое утро, отец, большой, встревоженный, склонившийся над ним. Вот здесь у ворот, чуть ли не на этом самом месте.
— Идем, сынок, идем
— Куда, папа?
— На базар. Мы должны купить маме девочку. Живую куклу. Понимаешь, малыш?
— А разве мамы в куклы играют?
— Играют, сынок, играют.
Пятилетний Заур торопится, старается делать шире шаги, чтоб не отстать от отца. Но где же базар? Отец долго водит его по аллеям старого парка, затем берет уставшего мальчугана на руки. К полудню начинает накрапывать дождь. И отец, прикрыв Заура, пиджаком, торопится с ним домой.
— Папа, а кукла? Ты же обещал…
— Ай-яй-яй! Совсем забыл, сынок. Но ничего. Наверно, тетушка Джейран уже купила. Ну-ка, герой, прыгай на землю, идем в комнату, посмотрим.
В полутемной комнате горит свеча, в ее дрожащем свете лицо мамы как неживое. Она грустная, словно кто-то ее обидел. Но она рада Зауру, тянет к нему руки. Тетушка Джейран показывает куклу. Настоящую. Неожиданно она морщит нос и разражается таким криком, что Заур пятится к отцу.
…А сколько было бы его собственному сыну.
Заур вздохнул, посмотрел на часы. Дрогнула на плече рука матери.
— Ну что, сынок, вернулся издалека? — совсем тихо спросила мать.
— А ты откуда знаешь?
— Так, сердцем слышу. Все слышу.
— Не все, мама. — Он коснулся губами ее виска. — Иди в дом. А мне пора на работу.
— А ну марш в комнату, — возмутилась Пери-ханум. — Пока чаю не выпьешь, никуда не пойдешь.
Мать поставила перед ним, исходящий ароматным паром стакан.
— Что-то ты утаиваешь, сынок. Ты не думай — я ведь всегда пойму…
— Нечего пока говорить, ана-джан. Разве что девушку одну встретил сегодня.
— Ну, и кто же она?
— Не знаю, мама.
— Чья она дочь?
— Не знаю.
— А где живет?
— И где живет не знаю, ана-джан. Ничего не знаю.
— Ну, что ж. Пей чай, а то остынет.
С каким наслаждением пьется крепкий «мамин» чай… «Как мама заваривает, никто не умеет», — с гордостью хвастался он еще на фронте. В первые дни после демобилизации, он, пожалуй, больше пил чай, чем ел.
И в тот вечер он тоже сидел за столом, и грел руки о горячее стекло стакана, когда за ним пришли из горкома.
Встретил его пожилой, с жестковатым неулыбчивым лицом второй секретарь. Кивнул дружелюбно, как старому знакомому.
— Садись. Я знал твоего отца. Хороший был нефтяник. Ты похож на него, старший лейтенант. Хорошо, если и характер отцовский. Деды говорят, корень крепок — плоды хороши. Мне было бы приятно убедиться, что сын Алекпера так же прям, напорист, трудолюбив. Я не зря говорю это. Тебя, как демобилизованного офицера-разведчика, как коммуниста, решили рекомендовать на работу в уголовный розыск.