Приговоренный дар. Избранное
Шрифт:
Обращаться к психиатрам и районным сексопатологам, как ненавязчиво посоветовала мне тогда жена, я не стал. Право, не знаю, но я не чувствовал себя человеком, которому непременно требуется чья-нибудь извне, в особенности медицинская холодно доброжелательная, а то и равнодушная ремесленная помощь. Стать зависимым от чьего-то профессионально ощупывающего взгляда, боже меня упаси! В особенности сейчас, когда всякого рода шаманствующих целителей вокруг, точно собак нерезанных.
Современных шаманствующих, впрочем, люд не оббегает, доверяет им души свои, словно этих самых невещественных предметов
Доверчивость моих соплеменников и современников не знает никаких удобоприличных границ. И, безусловно, не обделен сей низменной интеллигентной чертой и я сам. Иначе бы с такой необыкновенной легкостью не позволил окрутить себя малознакомой прелестнице, которая запросто демонстрировала мне свои перси с назревшими вишневым бальзамом сосцами, которые надлежало мять, теребить, ласкать, чтобы хозяйка в конце концов запросила пощады в голос, вот так:
– Дурачок! Боже мой, какой же ты дурачок…
– Согласен. Сто раз согласен, моя ирисочка, моя конфеточка. – А сам не будь дураком, освоившись с запорным хозяйством долгополой юбки, отомкнул все чужеземные замки и кнопки и к обоюдному нашему щебечущему удовольствию потащил ее вниз…
Демоническое зрелище представлял я, далеко уже не мальчик и не трясущийся студент, вздумавший освободить сладко бормочущую молодую особу от роскошной студийной юбки, стаскивая ее, точно милицейское галифе, через ноги. Юбка великолепно скользила по двигающемуся капроновому крупу барышни Ирины, которая по достоинству оценила мою потеющую задышливую настырность:
– Какой же ты дурачок! Дай я сама…
Не следует обольщаться словами милой барышни, которая без счету награждает вас «дурачками» или подобными ругательскими эпитетами, потому как, скорее всего, она считает вас умным, красивым и достойным того, чтобы овладеть ею. Овладеть так, чтобы стены закачались. А соседи-сталинисты за бетонно-ковровой панелью значительно заподжимали свои усохшие пожилые уста и кстати вспомнили сталинское целомудренное кино с гениальными Андреевым, Крючковым, Ладыниной и Орловой, которых никогда нельзя было заподозрить в сексуальной демократической вседозволенности с явно нечеловеческими хрипами, стенаниями и возгласами:
– Все! Все, все, дурачок… Все-е-е!!!
Дело в том, что мои интеллигентные сталинской закваски соседи так и не позволили себе раскошелиться из своей миниатюрной демократической пенсии на приобретение веселых эротических бульварных изданий, вроде газеток «Еще», «Он и Она», «Спид-Инфо» и прочих академических глянцевых «Андреев» и «Плейбоев». А то бы конечно же у старых людей, отравленных анахроничными призывами морального кодекса строителя коммунизма, не возникли недоуменные осуждающие вопросы, которые они с прямодушием партийных вождей задавали дрожащей стене, которая в свою очередь безропотно стонала, стойко храня железобетонный нейтралитет.
То есть в какой бы зверски темпераментной манере я ни предавался похотливым игрищам, мой разум всегда странно бдил и как бы зрил меня такого увлеченного древними искусными упражнениями по выдавливанию из нежного слабосильного пола древней женской дурной энергии, имеющей научное и вполне прозаическое название: оргазм. Причем этого простого беллетристического
Я же в своей мучительной манере тщился вообразить, что мои пожилые соседи, воодушевленные неприличными страстно-терпкими звуками и своим неприятием застеночной демократической оргии, взломают-таки железобетонную стенную панель, и с криками «ура-а!» вломятся в мою спальню, в которой я, их молодой сосед, занимаюсь среди рабочего дня черт знает чем!
Уголовным членовредительством совсем еще молодесенькой, комсомольского призыва девушки, с разметавшимися фиолетовыми локонами, с руками, беспомощно заброшенными за голову и стянутыми на беззащитных запястьях махровыми (от халата) бандитскими наручниками, притороченными коротким поводом к серебряному ободу, торчащему из карельской березы спинки кровати.
Причем одежда на истязаемой комсомолке напрочь отсутствует, если не считать вороненых в мелкую тюремную клетку чулок с встреченной черной резинкой ближе к изящно подбритому паху, который подергивается, вибрирует, пытаясь изо всех девушкиных сил освободиться от ужасного предмета насильника, представляющий из себя осклизло кумачовое, каучуковое с вздувшейся парой громадных пупырчатых томатов у самого корня истязательного инструмента, живо напомнившим соседу-старику, малость запыхавшемуся от праведной саперно-стеноломной службы, его собственные половые причиндалы, когда он еще пребывал в мужской силе и справно исполнял свои супружеские обязанности.
Но моих бедных, оторопело пристывших и пристыженных, благообразно мыслящих стариков вводят в смятение бессвязные вскрики и вопли, прорывающиеся из напомаженных припухших от непрестанного покусывания, а прежде и моих увертюрных лобзаний, губ грязно двигающейся, нарочно шевелящейся комсомолки:
– Еще! Ну же еще-е! А-а-а, дурачок!!
Услышавши этого сакраментального «дурачка», пожилая пара воспрянет от стойкого недоумения и, призвав на помощь партийную бдительность, возможно, попытается отобрать из безжалостных рук насильника-соседа резиновый красный стяг, которым я, как настоящий гестаповский мерзавец и совсем не дурачок, вот-вот прикончу связанную, всхлипывающую и вдруг голосящую дурную девку, которая недостойна носить почетное звание комсомолки, потому что…
Но увы, бетонная стена бесконечна цела, какие бы мы ни провозглашали сладострастные лозунги, – я, актерствуя, придуриваясь, а партнерша (а в данном случае, барышня Ирина) переживая всерьез, со всей присущей ее похотливому полу органичностью как бы блюдя гениальные заветы Реформатора русской сцены.
В сущности, любая здоровая психически лабильная чувственная особь в любой постановке, которая подразумевает совокупление, всегда предстанет в образе гениальной природной актрисы, – Ермоловой, Раневской или Дорониной, – так уж Бог или падший ангел Его установил внутреннюю сущность собственного произведения, которое зовется – женщина.