Приговоренный к власти
Шрифт:
— Это как? — поразился следователь.
— С пользой для здоровья. Делаю затяжку и задерживаю в легких дым сколько могу.
— Зачем? — окончательно запутался Лабоданов.
— Чтобы впечатать никотин в легкие с наибольшим эффектом.
Лабоданов вспыхнул:
— Ты дурачка из себя не строй! И из меня дурака не делай!
Лабоданов понял, что ни беседы, ни допроса уже не получится, как ни крути, и разозлился окончательно.
— Я таких умных, как ты, перевидал! Еще комсоргом его выбрали, а он товарища в первой же беде продал!
— Мосла, товарищ капитан? —
— Его, его!
— Погибшего Остапа Мосла уже нельзя продать, товарищ капитан. За мертвого ничего не дадут.
— Ладно, умник, — произнес Лабоданов устало, лишь бы поскорей свернуть никчемный допрос. — Скажи мне прямо и просто. Как, по-твоему, почему Остап Мосол покончил свою жизнь? Скажи мне свое мнение, если уж от дружбы отказываешься.
Лешка на мгновение задумался. Отвечать «не знаю» — нельзя, потому что не поверят — о причинах смерти Мосла в полку каждый имел свое мнение. «Не знаю», — мог ответить только полный тупица. У Саньки Журавлева номер сойдет, а для Лешки-комсорга такой ответ опасен.
— Мне кажется, товарищ капитан, что он заболел чем-то нехорошим.
— Чем? — быстро спросил следователь.
— Сифилисом, товарищ капитан.
— Это почему же ты решил?! Есть факты?!
А сифилис — это бы хорошо! Вот и причина, личная причина, из-за которой Мосол наложил на себя руки, и армия не виновата! Прекрасно, если сержант Мосол поймал «сифон», испугался позора и покончил с собой!
— Да он все время прыщами мучился и сам как-то сказал, что на сифилис провериться бы надо.
Но тут следователь Лабоданов вспомнил, что в протоколе вскрытия о сифилисе не было сказано ни слова, а значит, никакого сифилиса не было. Ковригин либо ничего не знает, либо ловко прикрывается маской усердного служаки, да к тому же сознательного служаки — комсорг ведь, что ни говори. А это означает, что всю службу усердно тянулся перед начальством, лавировал между товарищами и командирами, за счет своего положения получал кое-какие привилегии, столь ценные в скудном солдатском быту, характеристику хорошую заработал (может, в престижный вуз метит?), следовательно, он хитер, циничен и изворотлив, и голыми руками его не возьмешь.
— Хорошо, Ковригин. Так договоримся. Ты послушай, что солдатики говорят, может, что-нибудь и промелькнет. Ты меня понимаешь?
— Так точно, товарищ капитан! Если буду иметь информацию, доложу или вам, или командиру батареи капитану Лихачеву!
— Ну, наконец-то мы с тобой поняли друг друга! — деланно обрадовался Лабоданов. — Ты как комсомольский вожак должен понимать, что смерть Мосла — нехорошая тень на армию. Приедут родители за телом, скажут, как, мол, так — отдали вам сына здорового, а вы его погубили. А нам и сказать нечего. Пятно это на армию и даже позор. Как комсорг ты должен это понимать. Точную, настоящую надо узнать причину. Что это в мозгах Мосла такое тайное произошло, о чем никто не знает и не догадывается? Может, пил много втихаря, или наркотики употреблял, или влиянию сектантов в увольнении поддался? Прислушивайся, понимаешь?
— Так точно, товарищ капитан.
— И доложишь мне или командиру
— Слушаюсь, товарищ капитан. Разрешите идти?
— Иди. Позови мне Журавлева Александра.
Лабоданов успокоился. По его мнению, допрос Ковригина, хоть и плохо начался, но завершился вполне успешно. Первая зацепка есть. Покойный Мосол был бабник, кобель неуемный. Потому и сифилиса боялся. Потому причины его смерти следует искать по личной линии, в неудачной любви или где-то еще на аналогичных плацдармах. Половина самоубийц в армии — от несчастной любви. Невеста не дождалась, местная подруга припортовой проституткой оказалась — вот и лезет солдатик в петлю, будто этого добра не прудом пруди. Вторая половина — неуставные отношения, «дедовщина». Но в этом полку ее нет — установлено точно.
В кабинет вошел рядовой Журавлев. За два года службы даже ефрейторской лычки не заслужил. Да и как такому заслужить — низкоросл, кривоног, волос жидковатый, глаза ленивые и будто бы не здесь эти глаза живут. Армейская форма сидит, как седло на корове, а пилотка на круглой башке, словно шляпа на арбузе. Мерзопакость, а не солдат…
— М-м… Рядовой Журавлев по вашему…
— Садись, Журавлев.
— Спасибо, — и сел, как мешок картошки на стул рухнул.
— Комсорг батареи сказал, что вы с Остапом Мослом друзьями были. Точно?
Задумался, тупица. Просто слышно, как в круглой черепушке две одинокие ржавые шестеренки скрежещут, простую мысль наскрести пытаются.
— Ковригин сказал?
— Ковригин. Твой комсорг.
— Н-н-у, если комсорг сказал, то так и есть.
— Что «так и есть»?
— А это… Про что вы спрашивали, товарищ капитан? Я комсорга батареи сержанта Ковригина уважаю.
— Да не о Ковригине речь! — безнадежно махнул рукой Лабоданов, уже понимая, что толку от этого разговора не будет никакого, у нерадивого солдата явно замедленная реакция, удержать в голове больше одной мысли он решительно не в состоянии, не говоря уж о том, чтоб эти мысли привести в порядок.
— Про Мосла я тебя спрашиваю! Про сержанта Мосла!
— Это… А, который жену нашего замполита Диянова на машине возит?
— Во-первых, не жену замполита, а самого замполита, — поправил Лабоданов. — А во-вторых, уже не возит, потому что покончил самоубийством. Хоть об этом ты слышал?
— Кто же не слышал? Что ж я, глухой, что ли, или дурак?
— Да уж не знаю, — усмехнулся Лабоданов. — Дружил ты с Мослом?
— С Мослом? Да. Я со всеми дружу…
О, боги, боги — с кем служим, на кого надеется Родина, возлагая на армию защиту своих рубежей! И это — элитная часть, первый западный рубеж обороны.
— Ты, Журавлев, как в школе-то учился?
— Да так… Учился. А скажите, товарищ капитан, за что Остапа Мосла убили?
— Как это убили? — вздрогнул Лабоданов. — Это еще что за разговоры? Кто это тебе сказал?
— Да никто… Я сам так решил.
— Ты уж лучше сам ничего не решай! — в сердцах сказал Лабоданов. — Скажи-ка лучше, ты ведь в увольнения с Мослом ходил, так он в церковь не заглядывал, разговоры с тобой о Боге, об Аллахе не заводил?