Приговоренный к власти
Шрифт:
— Иди. Иди и возвращайся.
И только уже минут через пятнадцать, когда, минуя все посты, через задние двери Лешка выбрался из Белого дома и оказался на набережной, он вдруг понял, что шансов у него увидеться с Ланой мало хотя бы по той простой причине, что он не знает ни ее фамилии, ни телефона, ни адреса, да и вообще сомнительно — Светланой ли ее зовут?!
Надежда оставалась только на догадливость и расторопность Алика, но Лешка понимал, что если Лана решит исчезнуть из его, Лешкиной, жизни, то лопоухий и наивный Алик препятствием не послужит — и телефоны,
Он оглянулся.
Фронтальная часть Белого дома резко освещалась пульсирующими всполохами света, слышен был натуженный рев мощных двигателей, тяжелые, скрежещущие удары железа о железо, надрывный, многоголосый крик человеческой толпы. Но выстрелов, сколь тщательно Лешка ни прислушивался, — выстрелов не звучало. Ни орудийных, ни из легкого, оружия.
Он прошагал по набережной метров сто и уже решил, что пошел не в ту сторону, когда заметил в густой тени чуть освещенный изнутри «УАЗ», а приблизившись, различил и надпись на борту — «Водоканал».
Водитель в блестящей кожаной куртке спал, положив голову на руки.
Лешка не стал его будить — мало ли, сколько времени человек на ногах, пусть перехватит лишнюю минуту сна.
Он отошел в сторону, нашел в кармане сигареты (курильщик он был не заядлый, иногда забывал и мог обходиться весь день без никотиновой соски) и закурил, прислушиваясь к гулу у Белого дома.
Подполковник Иванов появился через четверть часа — словно тень выскользнул из неосвещенной подворотни. Поверх обмундирования он надел плащ, голова непокрыта, в руках плоский «дипломат».
Лешка бросил сигарету.
— Подожди, я тоже курну на свежем воздухе. — Он встал рядом и закурил. «Американские, „Кент“», — отметил Лешка.
— Как там? — Лешка кивнул в сторону Белого дома.
— Цирк, как и предполагали, — усмехнулся Иванов. — Но жертвы будут, к сожалению.
— Удержится Белый дом?
— Сегодня — да. А вот завтрашний день зависит и от нас с тобой. Потому как, хотя я и везу генералу Топоркову кучу всяких мандатов и ультиматумов, да боюсь, что они его не угомонят. И действовать придется по обстановке.
— С применением крайних мер? — тихо спросил Лешка.
— Это ты сказал! Как вы любите крайние меры, сопляки! — Он замолчал, отвернулся, потом тяжело закончил: — Но крайние меры не исключены. Поехали.
Иванов сел рядом с водителем, Лешка сзади, водитель пассажиров не приветствовал, проснулся и молча завел мотор, да и Лешка с Ивановым ему ничего не сказали, словно все слова были лишними.
Боковыми переулками они выскочили на Кутузовский проспект, и, только когда пересекли Кольцевую дорогу и разогнались по Минскому шоссе, Лешка наконец сообразил, что его раздражало во время езды — звук мотора. Он был незнакомым, не уазовским, под капотом стоял не родной двигатель, а что-то более мощное и свирепое.
Видимо, Иванова беспокоил момент выезда из города, потому что, когда они беспрепятственно миновали опорный пункт ГАИ (армейский патруль их не остановил, он проверял въезжающих), подполковник с явным облегчением вздохнул, повернулся
— Горбушку хлеба найдешь?
— Курицу жареную у кого-то спер.
— Ну-у? Так мы с тобой горы своротим! Я сейчас к тебе переберусь.
Водитель не предложил остановить машину, не сбавил скорости, и подполковник на ходу неловко полез через спинку кресла назад, к Лешке.
Курицу они разодрали руками, и оба урчали, как голодные коты. Кофе в термосе еще не остыл, а машина оказалась укомплектованной — в бардачке нашлось два граненых стакана.
Насытившийся подполковник, выпив первые полстакана кофе, заколебался, потом решился и сказал:
— Нам еще около трех часов ехать, почти под самый Смоленск, так что давай подсластим кофеек.
В руках его мелькнула фляжка из нержавеющей стали, он свинтил с нее пробку, и кабина машины тотчас наполнилась ароматом коньяка. Иванов плеснул его в стаканы с кофе и пил маленькими глотками, а Лешка дурного примера не подавал и тоже смаковал потихоньку, не без труда удерживая горячий стакан в руках.
— Значит, лейтенант, — сытым и раздобревшим голосом неторопливо начал Иванов, — Топоркова ты знаешь по годам своей службы. И служил ты до Афганистана, надо понимать, в Калининградской области.
— Прямо в Калининграде, который Кенигсберг, у Балтийского моря.
— Ага. Древняя столица Пруссии, но еще более древнее место стойбища диких славян-язычников, так что — наш город. Ну, так расскажи, как служба шла, как ты с генералом Топорковым едва не породнился. Не думай, что я за твоей болтовней собираюсь дорогу сокращать, — неожиданно жестко сказал подполковник. — Мне нужна информация, кто и что есть такое Топорков. Я много знаю, но у тебя взгляд с другой стороны, с солдатской. А чем больше мы с тобой будем знать перед нашим рискованным делом, тем больше шансов выполнить задание, да и, скажем прямо, больше шансов собственные головы не потерять. Рассказывай все, с самого начала. Время есть, дорога не близкая.
Лешка призадумался, глядя на темную дорогу, потом медленно начал:
— Случилось все летом тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, когда я заканчивал службу в зенитно-ракетном полку в городе Калининграде, который по-настоящему Кенигсберг, у Балтийского моря. Служить мне оставалось всего ничего, до осени, то есть дембель должен был грянуть месяца через три-четыре… Так вот, однажды в июле ночью в спортзале повесился на шведской стенке сержант Остап Мосол… Веселый хохол, добрый, красивый парень…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТРЕТИЙ ВЫХОД
Способ самоубийства, которым сержант Мосол покончил свои запутанные счеты с жизнью, был прост и жесток. Около полуночи он вышел из казармы, никем не замеченный прошел в спортзал, залез на самый верх шведской стенки и на последней поперечине укрепил конец толстой стальной проволоки. На втором конце сделал петлю, просунул в нее голову и — бросился вниз. Он падал метра полтора, и когда повис, не касаясь ногами земли, то проволока, сжавшись на горле, мгновенно почти отрезала ему голову.