Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)
Шрифт:
— Очень здравая мысль, Том, — говорю я. — Притвориться, это мне ничего не стоит, раз плюнуть, и если никто не против, я бы, пожалуй, притворился, что мы тут лет сто пятьдесят провозюкались. Это я хоть сейчас могу, дело привычное. Ладно, пойду в дом, посмотрю, не удастся ли мне стырить пару столовых ножей.
— Стырь три, — велит он, — из одного мы пилу сделаем.
— Том, если оно не против правил и истинной веры, — говорю я, — так с той стороны коптильни торчит засунутая за обшивку стены старая ржавая ножовка.
Он посмотрел на меня устало и разочарованно и говорит:
— Учи тебя Гек, учи, все не в коня корм. Иди и укради ножи — три штуки.
Ну, я так и сделал.
Глава XXXVI
Что
В ту ночь, едва уверившись, что все заснули, мы спустились, закрылись в пристройке, достали из мешка гнилушки и принялись за работу. Расчистили у середки нижнего бревна участок земли фута в четыре-пять длиной. Том сказал, что он находится прямо за кроватью Джима и, когда мы подкопаемся под бревно и вылезем с другой его стороны, никто и не узнает о существовании этого лаза, потому что покрывало на кровати Джима свисает до самой земли и, только приподняв его и заглянув под кровать, можно будет увидеть подкоп. Ну, начали мы рыть землю столовыми ножами и рыли почти до полуночи — устали, как собаки, на ладонях у нас волдыри вылезли, а результата почти и не видать. Наконец, я говорю:
— Тут работы не на тридцать семь лет, Том Сойер, — на все тридцать восемь хватит.
Он не ответил. Однако вздохнул, рыть перестал и через некоторое время я понял, что он задумался. И наконец, говорит:
— Пустая это затея, Гек, ничего она нам не даст. Еще если б мы сами узниками были, тогда бы ладно, потому что лет в нашем распоряжении имелось бы сколько угодно, а спешки никакой, — мы и копали бы каждый день всего по несколько минут, пока караул меняется, и волдырей не натерли бы, и трудились бы так год за годом, и сделали все по правилам, как положено. Но нам-то долго возиться нельзя, нам спешить нужно, у нас лишнего времени нет. Еще одна такая ночь и мы ладони напрочь сотрем, и будут они неделю заживать, а мы даже ножей в руки взять не сможем.
— Ладно, а как же нам тогда быть, Том?
— Сейчас скажу. Оно, конечно, неправильно, и безнравственно, и мне не хочется, чтобы об этом кто-то узнал, но выход у нас только один: придется копать мотыгами и притвориться, что они — ножи.
— Вот это другой разговор! — отвечаю я. — Голова, у тебя, Том Сойер, все лучше и лучше варить начинает, — говорю. — Мотыга — это вещь, нравственная она там или безнравственная; лично меня ее нравственность ни вот столечко не интересует. Если я собираюсь украсть негра, или арбуз, или учебник воскресной школы, так мне все равно, каким способом это делать — главное сделать. Мне только одно и требуется — мой негр, или мой арбуз, или мой учебник воскресной школы; и если мотыга подходит для этого дела лучше всего, так я и буду откапывать негра, или арбуз, или учебник воскресной школы мотыгой, а за мнения всяких там авторитетов и дохлой крысы не дам.
— Видишь ли, — говорит Том, — в случаях, вроде нашего, применение мотыг и притворства оправданы; будь это не так, я бы ни за что на него не пошел и не стал бы спокойно смотреть, как нарушаются правила, потому что хорошее — это хорошее, а дурное — дурное, и человеку, если он не невежда и понимает разницу между ними, дурно поступать не следует. Ты бы еще и мог откапывать Джима мотыгой, не прибегая ни к какому притворству, потому что разницы этой не понимаешь, а вот я понимаю и, стало быть, без притворства обойтись не могу. Дай мне нож.
Вообще-то, нож он в руке держал — свой, но я все равно ему мой протянул. Том бросил его на землю и говорит:
— Дай мне нож.
Я, хоть и не сразу, но понял, о чем речь идет. Порылся среди старых инструментов, нашел кирку, отдал ему, и Том принялся за дело, не произнеся больше ни слова.
Да он и всегда таким привередой был. Сплошные принципы.
Ну а я взялся за лопату, Том землю киркой колотил, я сгребал и отбрасывал, пыль так и летела. Протрудились мы с полчаса, на большее сил не хватило, однако ямина у нас получилась изрядная. А когда я поднялся в нашу комнату и выглянул в окно, то увидел Тома, сражавшегося с громоотводом — никак у него не получалось наверх забраться, волдыри мешали. И наконец, он говорит:
— Нет, ничего не выходит. Что мне лучше сделать, как ты считаешь? Может, есть еще какой-нибудь способ?
— Есть, —
Так он и сделал.
На следующий день Том спер в доме оловянную ложку и медный подсвечник, — это чтобы перья для Джима изготовить, — ну и шесть сальных свечей заодно прихватил, а я послонялся малость у негритянских хижин и, улучив момент, слямзил три жестяных тарелки. Том сказал, трех маловато будет, но я ответил, что тарелки, которые Джим в окошко выкидывать станет, все одно никто не найдет, потому как они упадут в заросли собачьей ромашки и дурмана, больше под его окном ничего не растет, и мы сможем возвращать их Джиму для повторного использования. Тома это устроило. И он сказал:
— Теперь надо придумать, как передать эти вещи Джиму.
— Так через лаз и передадим, — говорю я, — когда его выроем.
Он лишь посмотрел на меня с презрением, сказал, что о такой идиотской идее никто еще и слыхом не слыхивал, и снова в размышления погрузился. И в конце концов, сообщил, что измыслил два-три способа, но окончательного выбора пока что не сделал. Сказал, что должен сначала перемолвиться с Джимом.
Той ночью мы почти сразу после десяти часов спустились по громоотводу, прихватив с собой одну из свечей, постояли немного под окном Джима, вслушиваясь в его храп, и забросили свечу в окно — Джима это не разбудило. А после взялись за кирку и лопату, и часа через два с половиной все было кончено. Мы проползли под кровать Джима, выбрались из-под нее, нашарили в темноте и зажгли свечу, постояли немного над Джимом — вид у него был упитанный, здоровый, — и неторопливо и мягко растолкали его. Он до того нам обрадовался, что чуть не заплакал; и называл нас голубчиками и всеми ласковыми именами какие смог придумать; а после стал просить, чтобы мы нашли где-нибудь долото, — он бы им мигом цепь перерубил и смылся отсюда, не тратя зря времени. Однако Том объяснил, что это будет совсем не по правилам, присел на кровать и рассказал ему обо всех наших планах и о том, что мы можем изменить их в любую минуту, если возникнет какая опасность, и заверил Джима, что бояться ему нечего, потому что вытащим мы его отсюда беспременно. Ну, Джим и ответил, что на все согласен, и мы посидели немного, поговорили о прежних временах, а после Том стал задавать ему всякие вопросы, и Джим рассказал, что дядя Сайлас приходит к нему каждые день-два, чтобы помолиться с ним вместе, и тетя Салли тоже заглядывает, проверяет, удобно ли ему и хватает ли еды, такие вот они добрые люди, а Том, выслушав его, говорит:
— Ладно, теперь я знаю, как все устроить. Мы тебе будем кое-какие вещи с ними передавать.
Я говорю:
— Ну уж нет! Глупее ты ничего придумать не мог?
Однако Том на мои слова никакого внимания не обратил и продолжал свое гнуть. Он, если чего надумал, так сделает обязательно.
И сказал Джиму, что пирог с веревочной лестницей и всякие штуковины покрупнее мы будем доставлять через Ната, негра, который его кормит, так что он, Джим, должен быть всегда начеку, ничему не удивляться и не позволять Нату их увидеть; а вещички помельче станем совать в карманы дядюшкиного сюртука и Джиму придется выкрадывать их оттуда, а еще мы будем привязывать их к тесемкам передника тети Салли или класть, если получится, в его карман, и объяснил, что это будут за вещички и для чего они нужны. И как писать своей кровью дневник на рубашке, объяснил и прочее. В общем, все до тонкостей. Джим, ясное дело, большей части услышанного не понял, однако сказал, что мы — люди белые и лучше него во всем разбираемся, значит, так тому и быть, и пообещал делать все, что велит Том.
Кукурузных трубок у Джима было навалом и табаку хватало, так что мы приятно провели время, поболтали, а после вылезли через подкоп и отправились спать, вот только ладони наши выглядели так, точно их кто-то долго жевал. Настроение у Тома было приподнятое. Он сказал, что никогда еще не проводил время так весело и интеллектурально, что хорошо было бы придумать, как растянуть это веселье до конца наших дней, а после завещать Джима нашим детям, потому что он же будет понемногу привыкать к этой игре, и она ему все больше нравится станет. А еще сказал, что тогда мы могли бы ее лет восемьдесят продолжать и это стало бы лучшим в истории результатом. И все мы прославились бы, как ее участники.