Приключения 1969

Коллектив авторов

Наконец-то, пока отца нет, я могла уйти в город. Это для меня хороший момент. Отец, по-моему, догадывался, что я хочу в армию, но ничего не говорил. Но я знала: он ни за что не позволит. Старшая сестра уже ушла по комсомольскому призыву. Дома надежда только на меня. Была я как мальчишка. Работала с отцом везде, помогала строгать, тесать, когда он нанимался строить дом или сарай. Он был хороший столяр и плотник, только старый, больной. За неимением сыновей он всегда брал с собой меня.

Уже несколько дней я не была в военкомате. Что ходить, мне уже столько раз отказывали, хотя я хочу туда, где сражаются с фашистами.

Перекинув через плечо связанные туфли, я иду, шлепаю босыми ногами по раскисшей дороге. До военкомата

десять километров. Для меня это ерунда, полтора часа ходьбы. Иду, а сама все думаю: откажут сегодня или нет? Мне всего шестнадцать. Сестре Моте, что в армии, уже девятнадцать. Она старшая, и ее взяли, а мне отказывают и еще смеются. Очень я скучала без нее. Учились мы с ней вместе в интернате. Отличницами были. После семилетки и она и я из интерната ушли. Сестра поступила работать в порт, в морскую охрану. Носила черную шинель и стояла на посту с винтовкой. Я завидовала ей. Но сама поступила учиться в художественную школу. Началась война. Сестра сразу же вступила в армию. Я оставила художественную школу, поступила на полуторагодичные фельдшерские курсы. Но разве можно ждать полтора года, когда фашисты наступают на нас с такой силой? Вот уже сентябрь, а я еще дома. Каждое утро я иду в военкомат и прошусь на фронт. Комиссар мне отказывает. Как-то я решила поговорить начистоту и услышала в ответ: мала еще. И вот опять я иду этим сентябрьским утром. Мне почему-то сегодня весело. По дороге навстречу — курсанты. Спешат к реке, где затопило их лагерь. Бросают шутки по моему адресу. А я не обижаюсь. Мне почему-то кажется, что сегодня в военкомате не откажут.

Вот и город. Последний спуск к вокзалу. Около вокзала мою ноги и надеваю туфли. Так их долго можно носить. Надо беречь обувь. Если не возьмут в армию, то в чем буду ходить на работу? От вокзала до военкомата еще три километра. Иду и думаю про себя: «Если бы я была парнем, то давно бы ушла на фронт, а девчонку кто возьмет, да еще с таким ростом — 149 сантиметров? От горшка два вершка».

В военкомате почему-то мало народу. Заглядываю в окно. Комиссар у себя. Вдруг опять откажет? Набираюсь храбрости, стучусь.

— Войдите! — отвечает голос из-за двери. Выждав секунду, захожу.

На лице комиссара улыбка:

— Ну что, опять пришла проситься? Куда б тебя направить?

— Как куда? На фронт, конечно, — отвечаю я. — Не на рыбную же ловлю я пришла проситься. Мы вчера и так наловились с отцом, да он и сейчас ушел ловить.

Я шучу, а сама боюсь, что опять откажут. Так и есть.

— Ну, на фронт нельзя, а вот есть такая школа, в школу, пожалуй, можно тебя направить... Пока окончишь ее — и подрастешь.

А сам глядит на меня и смеется. Тут и лопнуло мое терпение.

— Вы не должны смеяться так, товарищ комиссар! Вы думаете, что я маленькая. Я же все знаю, на что иду и куда. Знаю, что творится там, на фронте. Я хочу помочь фронту, а вы смеетесь!

В кабинете сидел незнакомый лейтенант и что-то писал. Тут он поднял голову, а комиссар все смотрит на меня и улыбается.

— Ну, хватит! Садись. Ты вот горячишься, а сама не знаешь, как опасно там, куда мы тебя хотим послать учиться. Пошлем мы тебя в школу радистов-разведчиков глубокого тыла противника. Выбросят тебя, — говорит комиссар уже серьезным тоном, — на территорию, занятую немцами, с парашютом, и ты должна передавать все, чему тебя научат в этой школе. А может и так случиться, что попадешь в руки к фашистам, что тогда, а?

Делать нечего, надо отвечать. С минуту думаю и говорю:

— Вы меня только пошлите и, если надо, учите, а что и как, я пока гадать не буду. Но знаю одно: хоть двадцать раз я прыгну в тыл к врагу, если это надо будет для Родины, для победы. К тому же я не боюсь прыгать с парашютом. Я уж пять раз прыгала с вышки и один раз с самолета в Эшерах.

После этих моих слов оба они захохотали на весь кабинет. Так они смеялись, так смеялись, до слез аж прошибло, а я стою и смотрю

то на комиссара, то на лейтенанта. От обиды даже закрыла лицо руками и заплакала. Плачу я редко, но на этот раз не могла сдержать себя.

— Пошлем тогда ее, раз она прыгала, — сказал, наконец, лейтенант. — Повезло ж тебе, девушка, направляем тебя в разведшколу от штаба Закфронта. Приходи завтра и захвати с собой комсомольский билет и, если есть, паспорт. Только пораньше приходи.

Я выбежала на улицу, даже забыв поблагодарить. Бегу, а у самой все на языке вертится, хочется сказать каждому, что меня берут в армию. Скорее домой, собираться. Завтра уезжаю!..

Так я и стала разведчицей.

3

Спустя несколько дней после выполнения первого задания и после освобождения Нальчика мы улетели туда, где находилась наша разведшкола. Две недели мы отдыхали, одновременно готовились к новому заданию. Я должна лететь в Кущевку, До меня там уже был радист, парень-комсомолец. Он долго работал вместе с нашими разведчиками, марш-агентами и подрывниками-диверсантами, но попался на «дубке». Немцы его поймали, когда он шел с «дубка» и не успел уничтожить сведений. Видимо, какой-то гад выдал... Из Кущевки долго не было никаких известий. А потом маршагент сообщил, как мучили того радиста в гестапо, но он ни единым словом не выдал своих товарищей. Фашисты всю станицу собрали на площадь за школой. Соорудили виселицу. Истерзанного, его привели на площадь. Идя к виселице, он гордо держал высоко поднятую голову. Перед самым концом к нему подошел офицер. В последний раз он требовал выдать товарищей, обещая за это жизнь. Когда он подошел к нему, рассказывал маршагент, и тронул его за плечо, в одно мгновение, развернувшись, разведчик сильным ударом сапога сбил на землю офицера. Ударил его так, что тот больше и не поднялся. Гитлеровцы подхватили комсомольца, потащили к помосту виселицы. Он успел прокричать толпе станичников: «Еще один гад на моем счету, я доволен, что перед смертью смог отомстить сам за себя!»

4

В январе 1942 года я вылетела ночью с Адлерского аэродрома на У-2 в Кущевку. Нарядили меня в юбку, кофту, платок, старый ватник и ботинки со шнурками. Поверх всего — комбинезон. Так одели, как ходили девочки-подростки моего возраста там, в станицах. Сверх комбинезона — рация, комплект питания. Работать должна я там долго, и поэтому со мной выбрасывают грузмешок. В нем два комплекта запасного питания и для меня кое-что. А остальной груз — мины, тол для наших подрывников, маленький пистолет за пазухой и пара гранат. Таким пистолетом даже убить нельзя, а только ранить. В случае чего, надо действовать финкой. Финка — неразлучное оружие разведчика. И сейчас она со мной, остро наточенная.

Поздней ночью я села в самолет. Два кольца у борта самолета. За одно цепляют мой парашют за вытяжной трос с карабином, а за другой — грузмешок. Я очень волнуюсь, сидя в этом фанерном самолете. Летчик объясняет: «Ударю по плечу рукой, значит, готовься, а махну — перелезай за борт и становись на крыло!..»

Ночь. Непроглядная темень. Мы летим вначале над морем, а потом, за Туапсе, берем курс через кубанские степи на Кущевку.

Сердце лихорадочно сжимается. Мне кажется, оно вот-вот выпрыгнет из груди или разорвется. Говорят, когда волнуешься, то к лучшему. Мое состояние почувствовал летчик: подбадривает, трясет рукой, мол, не бойся, все будет хорошо. Ему, наверное, наговорили, что я храбрая, а на самом деле я вся трясусь. Бояться я вроде не боюсь, знаю, что надо делать, но дрожь такая, что даже скулы начали болеть. Это еще, может быть, я дрожу и от холода. Очень сильно дует ветер в фанерном У-2.