Приключения 1970
Шрифт:
— А где же вы были тогда?..
— Я же говорю: в гостях у Алешиных.
— Так, так, так, — забарабанил Тихонов пальцами по ручке кресла. — Вы уж формулируйте тогда точно: у Алешиной, а не у Алешиных.
— У Алешиной, — покорно вздохнул Козак.
Тихонов провел ладонями по лицу, будто умывался, потом встал:
— И все-таки, Лев Алексеевич, я должен вас огорчить: к Алешиной нам сегодня придется поехать.
— Но вы убедитесь, что все это ерунда, и сами же потом будете смеяться.
— Может быть. Но, как говорит мой начальник,
Отворилась дверь, и в комнату вошел высокий седой человек. Он подошел к Тихонову, сказал звучным веселым басом:
— Здравствуйте! Лагунов, — и крепким мужским пожатием стиснул ему руку.
— …Нет, дорогой мой, у вас архаические представления о нынешней периферии! — сочно захохотал Лагунов. Его лицо красно, крупные черты подвижны, небольшие седые усы вздыблены. «С такого мужика писал Эренбург американского майора Смедли», — подумал Тихонов.
— Небоскребы у нас не строят, как на Кутузовском проспекте, скоростную химчистку налаживают второй год — это все верно. Но вот вы, столичные жители, всегда немного кокетничаете с нами, провинциалами: «Ах, у нас такая спешка всегда, такой ритм жизни бешеный!» Так ритм — что? Уже давно нужны другие категории, другие определения. Я бы сказал, что надо нынешнюю жизнь мерить ее наполнением, насыщенностью… Да и ребята у нас сейчас хорошие растут, грамотнее нас, глубже жизнь знать хотят. Мне тут как-то сын — семнадцать лет парню — говорит: «Папа, а где бы взять почитать Пруста?» Я ему снисходительно так: «Вон в шкафу пятитомник стоит. Прочитай сначала «Фараона» — отличная вещь». Помолчал мой Алеха, потом говорит: «Папа, я Болеслава Пруса читал, я про Марселя Пруста спрашиваю». Бах! Я чуть от стыда не сгорел. А ведь мы их воспитывать должны. Да, видать, чтобы, кого-то воспитывать, надо самому учиться здорово. А где время взять? У меня вон целая программа намечена была, а я за всё время один раз в Большом театре побывал. Вот как раз в тот день, когда здесь женщину эту убили. Пришел из театра, мне горничная сразу рассказала. Во вторник прошлый, кажется.
Тихонов сказал:
— Женщину убили в понедельник.
— В понедельник? По-моему, во вторник это было. Хотя, чего гадать, у меня же билет, наверное, остался, сейчас посмотрим.
Лагунов достал добротный, уже потемневший бумажник из свиной кожи, покопался в нем толстыми, сильными пальцами.
— Ага, вот он, голубчик. Так, так, ложа бенуара, так вот — 14 февраля. — Лагунов стал загибать пальцы. — Сегодня — двадцать второе, вчера — двадцать первое… Точно — четырнадцатого числа был понедельник.
— А спектакль хороший был? — вежливо спросил Тихонов.
— Отличный. «Князя Игоря» давали. Великолепно все это — в музыке такая мощь, что после спектакля чувствуешь себя причастившимся к великой силе духа. Я бы детей-школьников в обязательном порядке водил на эту оперу, — засмеялся Лагунов.
— Исполнители пожиже стали, — сказал Стас. — Кто Кончака-то
— Ведерников. Хороший он певец, но кто Максима Дормидонтовича Михайлова слышал, тот может сказать, что был знаком с половецким ханом лично, — провел Лагунов ладонью по усам. — И все-таки здорово — большое удовольствие получил!
— Дмитрий Михайлович, а когда вы узнали про убийство? — спросил Тихонов.
— Да сразу же! Как пришел я за ключом — времени уже около одиннадцати было, — мне горничная Ханя и рассказала. Минут за десять до этого тело увезли, а они — все горничные — в окна глазели.
— А в город вы уехали задолго до убийства?
— Так я ведь и не знаю, когда ее убили-то. Мне потом рассказали, что в гостинице шум поднялся, когда ее нашли — около девяти, что ли. А мы с Львом Алексеевичем в пять уехали.
— Лев Алексеевич-то куда поехал?
— Видите ли, мы договорились ехать в половине шестого, но в пять ему позвонили и он куда-то заторопился. А мне надо было жене письмо дописать, он не стал меня ждать и уехал. Минут через десять-пятнадцать поехал и я.
— Значит, вы запирали номер?
— Да, конечно.
— А кому из дежурных сдали ключ?
— Ну, дорогой, я этого уж не помню. Сами посудите — сколько их там. А вечером я взял ключ у Хани. Это я точно запомнил, потому что именно она рассказала мне про убийство.
— А когда приехал Козак?
— Затрудняюсь сказать. Но наверняка поздно. Я еще, помню, дослушал последние известия по радио, потом почитал с часок и заснул.
Тихонов спросил:
— Вы не слышали, когда Козак вошел?
— Слышал. Я проснулся на мгновение, он мне еще сказал: «Тише, тише. Все в порядке, свои», — и я снова уснул.
— Он вам не показался взволнованным? — спросил Стас.
Лагунов захохотал:
— Знаете ли, спросонья, да еще в темноте, определять нюансы душевного состояния я не берусь.
Ни журнальном столике у кровати Козака лежала книга — томик Брэдбери. Тихонов лениво перелистал книжку. На титульном листе — штамп: «В дар Народной библиотеке имени А. П. Чехова на добрую память о читательнице Суламифи Яковлевне Пайкиной». Тихонов улыбнулся, хлопнул переплетом, встал:
— Ну, простите, Дмитрий Михайлович, за отнятое вас время.
— Да что вы говорите! У меня и дела-то все закончены, билет домой заказан. Хочу успеть у себя еще и на лося сходить — через две недели отстрел заканчивается.
— До свиданья.
— Всего хорошего. Если будете в наших местах — заезжайте. Я вас такой лосятинкой жареной угощу, пальчики оближете.
— Если будет возможность — с удовольствием. Спасибо. До встречи.
В холле Савельев вел душеспасительную беседу томящимся Козаком. Увидев Тихонова, Козак пристал.
— Мы едем, или вы, может быть, передумали?
— Одну минуту, — Стас подошел к столу дежурной о этажу. — Скажите, пожалуйста, кто работал на вашем этаже в тот понедельник?