Приключения 1984
Шрифт:
— Ты так и не отозвался? — спросил Привалов.
— А то как же? Отозваться — так и открыть надо.
— Понятно.
— Ну, товарищ прокурор, зачем мне темнить?
— Я и не говорю, что ты темнишь. Ты просто врешь. Сейчас я позову твою молодуху, и доктор задаст ей один вопрос. Не мог разве кто-нибудь к ней заглянуть, узнать, как устроилась в новом жилье?
И снова удивил меня Привалов тем, что угадал ход моих рассуждений. Он шагнул к двери, постучал, крикнул:
— Выйдите сюда! Да поживее, пожалуйста!
Встревоженной, стыдливо прятавшей лицо Надежде (ее распущенные волосы спадали по круглым плечам) я задал тот
— Два.
Привалов по привычке присвистнул!
— Так один или два?
— Два, — повторила Надежда, осмелела, открыла белое с синими глазами-звездами лицо. — Он спал и не слышал. Два раза стучали. — И вдруг добавила: — По-разному стучали.
Вот в чем заключалась догадка Привалова: после того, как дочь ушла к Петрушину, отец мог прийти сюда, даже если первоначально не собирался. Что это случилось вчера вечером — прокурор не мог знать, спросил наугад. И оказалось, не ошибся. Но если верить Надежде, приходил еще кто-то. Она наверняка не против, чтобы на Елышева тоже падало подозрение. И второй стук сама относит и хочет, чтобы мы отнесли на его счет. А может быть, он и впрямь приходил?
— Значит, ты его не видел? — Привалов вернулся к хозяину.
— Зачем он мне, товарищ прокурор, даже если он живой?
— Сегодня я просто хотел взглянуть на твое житье-бытье, — сказал Привалов. — Пока что даю тебе время подумать как следует. Тебе есть о чем подумать.
— Так ведь я все уже сказал, — испугавшись, запротестовал Петрушин.
Привалов не удостоил ни Петрушина, ни Надежду даже прощальным кивком.
В дороге мы молчали. Для меня это выглядело похвалой: значит, Привалов считает, что я все понимаю, что нет необходимости пояснять мне выводы, какие сделал профессионал.
— Доктор, дорогой, — сказал Привалов, когда машина остановилась перед воротами больницы, чтобы высадить меня. — Всех участников трагедии вы уже знаете. Прямо или косвенно. Завтра утром у меня будет какой-то отчет о пребывании Сличко в Новоднепровске. Может, день за днем, а может, почти пустой, с информацией, равной нулю. Так что я вас жду. Но и вы ждите.
— Кого я должен ждать?
— Гостей.
— Гостей? — удивился я и впервые за сегодняшний день испугался.
— Вы уже в этом деле по уши. — Привалов не спрятал своей лукавой усмешки. — Так что не отступайте. До завтра, доктор. И не забудьте повидать Чергинца. У него сегодня последняя ночная смена. Какая-то информация у него должна быть.
— Хорошо, — пообещал я.
Мне вдруг показалось, что Привалов уже знает конечный итог расследования, хотя, возможно, некоторые промежуточные звенья — и, видимо, очень важные — еще не найдены. Потому он и рассчитывает по-прежнему на нас с Чергинцом.
Рассчитывает на нас? Нет, никаких заблуждений относительно нашей с Чергинцом значимости в этом деле у меня не было. Оснований преувеличивать свою роль я не находил. Напротив, именно сейчас мне стало совершенно ясно, что Привалов превосходно справился бы с расследованием, и вовсе не привлекая нас с Сергеем. Но ведь он по-прежнему просил — и весьма настойчиво, — чтобы мы ему помогли сбором информации. Что же он имеет в виду? Может быть, просто не хочет травмировать официальными допросами парней, которых не считает способными совершить преступление?
Я брел через сквер к больничному корпусу. Было всего лишь девятнадцать часов.
8
По темному коридору — из каждых трех лампочек горела одна — я подходил к двери своего кабинета, когда услышал быстрые шаги у себя за спиной. Обернулся я, вероятно, резче, чем требовалось, потому что парень, спешивший за мной, от неожиданности приостановился. Когда же он подошел ближе, попал в свет лампочки, я узнал в нем приваловского шофера и, сознаюсь, облегченно вздохнул. А он протянул мне сложенный вчетверо листок бумаги.
— Вот, шеф прислал. Только отъехали, он вдруг вспомнил, написал, сам дальше пешком пошел, а меня — к вам.
Едва я сел за свой стол, чтобы прочитать записку перед обходом, как в дверь кабинета осторожно постучали. Я разрешил войти, не успев даже развернуть приваловскую записку. Дверь тихо отворилась, и на пороге возникла Софья Осмачко. Признаться, я ее не ждал, а ведь должен был ждать именно ее. Привалов предупреждал о гостях, и кому, как не Софье, самое удобное посетить меня в больнице.
— Чем могу быть полезен? Проходите.
Она прикрыла за собой дверь.
— Я ненадолго. У вас же обход.
— Присаживайтесь. От болезней, которые я лечу, не так-то просто помереть.
Полноватая для своих двадцати пяти лет, но державшая в заботе себя и лицо свое с более тонкими, чем у Надежды, чертами, женщина не столь броской, как младшая сестра, красоты, зато, безусловно, умевшая красоту свою подчеркнуть плавностью движений, она присела на краешек топчана.
— Слушаю вас.
— Я пришла... не на работу. Мне дали отпуск... чтоб похоронить. Я потому пришла... да, да, я специально пришла... Вас не было. Я ждала. Видела, как вы приехали. С прокурором, да?
«Ты не собиралась ко мне, — подумал я, — но, увидев, что меня привез прокурор, перепугалась, и потому ты здесь».
А она продолжала:
— Это какая-то мука. Все подозревают, что я убила тетю, чтобы завладеть домом. Так и сестры говорят. Как же я могла, если меня в тот вечер и ночь дома не было? Я ж работала, да?
Вот этот ее вопросик: «Я ж работала, да?», это подчеркивание: «Да?» — уже могли насторожить любого следователя.
Она замолчала, надеясь хоть что-нибудь услышать от меня: если не слово поддержки, то хоть возражение. Замолчала и смотрела прямо мне в глаза своими огромными — больше, чем у Надежды, — синими глазами. Мне стало не по себе от такого ее упрашивающего взгляда, и я уставился в стол. А чтобы чем-то занять паузу, развернул приваловскую записку. Уяснив себе, что в ней сказано, я почувствовал нечто вроде благоговейного трепета, вновь столкнувшись с прямо-таки сверхъестественной проницательностью прокурора. Уж он, конечно, точно рассчитал, что если кто и придет ко мне, то раньше всех Софья. В записке было сказано коротко и ясно: «Мне сообщили, что с десяти часов вечера и до полуночи никто Софью Осмачко в больнице не видел. В половине первого видели, до десяти вечера — тоже. Привалов». Выданный прокурором компас для разговора с Софьей так обрадовал меня, что я даже оставил без внимания то, что Привалов время назвал по-любительски — не двадцать два, а десять вечера. В самый трудный момент разговора узнаю, что она на два с половиной часа из больницы отлучалась. Было бы просто ужасно, если бы я не успел развернуть записку до ее ухода.