Приключения 1985
Шрифт:
— Тебе-то что? Вы цыгане — язычники…
Жиляй вместо ответа расстегнул ворот. На волосатой груди четко выделялся шнурок. Потом сказал:
— Это кто с табором ходит — те язычники… А я кузнец, давно среди русских живу…
Фогель досадливо поморщился.
— Ты не о душе, а о теле своем подумай. По «Уложению о наказаниях» за чеканку воровской монеты знаешь что положено?
— Олово в глотку залить, — с мрачной усмешкой ответил цыган.
— Так выбирай же, — в волнении глянув на дверь, сказал немец. — Или получаешь свидетельство
— А ежели я тебя, ваше благородье, объегорю да со статуем этим сбегу? — сощурился Жиляй.
— Да куда ты его денешь? — пренебрежительно отмахнулся управитель. — Да и зачем он тебе? Ведь ты все едино в розыске пребываешь… Монету опять бить начнешь? Так ведь снова попадешься — тогда уж не отвертеться.
— Может, не попадусь, — обиженно проговорил цыган.
— Для такого ремесла грамоту надо разуметь как следует и еще много чего знать, — с превосходством заметил Фогель. — Ведь вот как ты в этот раз попался? Стал серебряный алтынник чеканить. А то и невдомек тебе, что покойный император Петр Великий сию монету отставить повелел.
Жиляй пристыженно опустил голову.
— Понял, что добра тебе желаю? — начал управитель.
— Ладно, — бородач хлопнул ладонями по отполированной поверхности «стула». — Уговорил. Только деньжат набавь. Мне на обзаведенье сто рублев — это как пить дать…
Фогель болезненно сморщился.
— Да не куксись ты, господин управитель, не разжалобишь. Я ему Бабу Золотую, а он сто рублев жалеет.
— Свобода дороже стоит! — с пафосом заявил немец. Но все же уступил. — Будет тебе сто. Как идола предоставишь — и деньги, и свидетельство, и отпускную получишь…
Жиляй вздрогнул от шороха веток над головой. Вскинув голову, он увидел на краю ямы широкоплечего вогула, с холодным любопытством смотревшего на пленника. Копье в его руке было нацелено прямо в лицо Григория. Инстинктивно заслонившись ладонями, бородач заполошно крикнул:
— Эй, не замай! Я к шаману иду!
Вогул продолжал бесстрастно изучать Жиляя. А тот все заклинал:
— Дело у меня к нему, слышь, дружба… Ты пику-то убрал бы…
Едва приметным движением вогул метнул в яму свернутую в кольцо веревку. А когда Григорий ухватился за ее конец, бросил:
— Ружье привяжи!
Вытащив фузею наружу, он вскоре снова опустил веревку.
Как только Жиляй перевалился через край ямы, вогул что есть силы ткнул его носком ичига под ребро. И пока пленник приходил в себя, завернул ему руки за спину, сноровисто связал. Потом затянул один конец веревки у него на шее, другой намотал на кулак.
— Шаман хотел? Пойдем шаман…
И двинулся в сторону от тропы.
С трудом поспевая за ним, Григорий прохрипел:
— Куда ведешь?! Правду тебе говорю: к шаману надоть! Слово к нему есть.
Поводырь остановился. Насмешливо прищурив глаз, сказал:
— Ворга
Иван и Алпа шли рядом, держась за длинный шест, на другом конце которого был укреплен толстый обрубок ствола высотой в рост человека. Через отверстие в нижней части бревна была пропущена ось; на ней были насажены сосновые кругляши с выбитой сердцевиной.
Неровные колеса эти крутились вразнобой, отчего болван все время раскачивался, как пьяный.
Когда вышли на склон каменистой осыпи, пришлось идти гуськом, то и дело сменяя друг друга у «правила». Вдруг метнулась огромная глыба. На болвана обрушилась целая лавина камней. Побратимы едва успели отскочить назад.
С оторопью смотрели они, как в потоке валунов, низвергающемся по отвесному склону, в щепу дробится деревянное «тело» болвана.
— Не выдал, слава те… — утерев испарину со лба, выдохнул Иван.
— Нового ладить надо, — деловито сказал Алпа, оглядывая опушку в поисках сухостоя.
Мать Ивана осторожно гладила Анну по волосам, а та со слезами в голосе сбивчиво говорила:
— В неметчине, сулит, жить будешь… В комнате мужиков да баб каменных наставлю… Показал на картинке — срамота, голые, а кои без рук, без головы…
— Никто тебя не отдаст, кровная, — подрагивающий голос женщины звучал жалко, приниженно.
Но девушка словно не слышала слов утешения. Глядя перед собой остановившимися глазами, она продолжала сетовать:
— Подумать-то страшно об нем: сущий бритоус, сущий табачник! И везде-то табакерки стоят, и пальцы-то зельем сим блудным перепачканы…
— Ох, страхота! — ужаснулась мать Ивана. — Да нешто о душе-то о своей не печется? Ну захотелось тебе дым глотать — воскури ладан росной да и вдыхай… Искусил, искусил враг человеческий табакопитием…
— Вирши читать учал, — все так же отрешенно глядя в пространство, сказала Анна. — И слова-то душевредительные прибирает: люблю тебя, радость сердца, виват драгая…
Некоторое время обе подавленно молчали. Наконец мать Ивана со вздохом спросила:
— Может, отступится?.. Ежели что — пойду в ноги ему, супостату, кинусь…
Крепко прижимая Анну к груди, женщина в то же время полными страха глазами смотрела на дверь, словно ждала, что кто-то ворвется к ним в полутемную кухню, озаряемую лишь отблесками огня в печи.
Анна подняла голову и благодарно взглянула в лицо своей утешительнице. Но ее изможденный вид, седые пряди, выбившиеся из-под платка, худоба плеч сами взывали о сострадании, и девушка внезапно устыдилась своей слабости, порывисто смахнула слезы, освободилась из объятий и отошла к печи. Завороженно глядя на угли, рассыпавшиеся на поду, Анна заговорила по видимости спокойно и как бы раздумывая вслух:
— Проку-то от упорства… Скажу ему «да» — хоть вы на воле вольной поживете. А нет — всем опять же худо…