Приключения-91
Шрифт:
— Больше не пишете?
— Рассказов? Нет, не пишу.
— Если не секрет, почему?
Они прогуливались по лесной тропе. День был приятный, ласковый, мягкий. Красиво вокруг, тихо, значительно.
— Лучшее, что Россия дала миру, — подумав, ответил Изместьев, — литература прошлого века... Как они говорили тогда. Недостаточно иметь талант, знания, ум, воображение. Надо еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру, могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание
— Но стремитесь?
— По мере сил.
— И есть надежда?
— Как же без надежды? Нельзя. Без надежды, Виктор Петрович, человек убывает. Хворает, гаснет... Минутку, — он жестом приостановил Кручинина. Слышите?
Неподалеку, за молодым сосняком, слышались внятные команды: «Встать! Лечь!», щелканье затворов, топот.
— Что с вами? — удивился Кручинин.
— Тсс... солдаты.
— И что из того? С чего вы переполошились?
— Давайте посмотрим. Одним глазком. Прошу вас. Это не займет у нас много времени.
— Пожалуйста, — сказал Кручинин, искоса, с новым интересом поглядывая на Изместьева. — Я просто не понимаю, что вас тут может так занимать?
— Захер-Мазох, — сказал Изместьев.
Они обошли сосняк и остановились на краю светлой полянки, откуда хорошо было видно, как солдаты занимаются строевой подготовкой. Командовал пухлощекий лейтенант с зычным натренированным голосом.
Изместьев смотрел жадно, с замиранием сердца и странно согнувшись, как будто подсматривал за чем-то, что видеть стыдно или невмочь.
Кручинин был поражен.
— Что с вами?
— Не поверите, душа обмирает, когда их вижу... За что?.. Кто мне объяснит — за что? За что гибнут наши мальчики?
— Вспомнили сына?
— Мир безумен. Понимаете? Безумен.
Кручинин мягко взял его под руку и повлек за собой.
— Пойдемте, Алексей Лукич. От греха.
Какое-то время они шли молча, и следователь видел, что Изместьев все еще там, все еще ловит стихающий голос лейтенанта, сапожный шварк и щелк затворов, и видел, что ему это доставляет боль.
— Ну? Успокоились?
— Да-да, простите... Нельзя злиться на свое время без ущерба для самого себя... Разумно... А я порой бываю злым. До безрассудства. Задыхаюсь от обиды и гнева.
— Сын?
— Не только... Растет несогласие, недовольство. И это — как пытка. Пытка несогласием.
— Невостребованный вы наш.
— Напрасно иронизируете. Неуместно и глупо, простите мне мою откровенность.
— Ничего, с этой стороны я защищен... Скажите мне, в чем суть ваших расхождений? Чем вам время наше не угодило?
— Долгая история.
— А мы куда-нибудь спешим?
— Вы... действительно хотите?
— Арестую. И не выпущу
— Что ж, — горько усмехнулся Изместьев, — может быть, именно вам, следователю... Ваша профессия — недоброй славы.
— Обещаю вам, Алексей Лукич, — улыбаясь, сказал Кручинин. И подмигнул. — Никаких показательных процессов.
— Времена изменились?
— Разве в этом дело?
— Хотите сказать, что вы человек с убеждениями?
Кручинин подбросил шарик.
— Недороги теперь любовные страданья — влекут к себе основы мирозданья.
— Не понимаю вас... Какой-то вы скользкий.
— Тем не менее, слушаю вас внимательно.
Изместьев вздохнул и подобрался, как перед прыжком.
Андрей сунул в лапу ресторанному вышибале, и они проскользнули внутрь.
Зал был заполнен на треть. Попахивало шальными деньгами и жареным мясом. У музыкантов заканчивался перерыв, они подстраивали аппаратуру. По ковровым дорожкам неслышно сновали вышколенные мальчики-официанты, а над столами, занятыми своими посетителями, стлался, завиваясь в кудри, зарубежный сигаретный дым.
— Там, — показал Севка.
Бармен, усатый, как «песняр», брезгливо скользнул по ним взглядом и ничего не спросил. Андрей ткнул в заставленную бутылками витрину.
— Нам бы к культурным ценностям.
— Новенькие?
— Бедовенькие.
Бармен потеребил рыжеватый отструек бесподобных своих усов. Подумал. И нажал кнопку.
За спиной его мягко отошла узкая низкая дверь.
— Счастье-это когда тебя понимают, — сказал Иван, обходя стойку. — Вы настоящий товарищ.
— Мать моя буфетчица!
— Да-а, — протянул Севка. — Царство уюта.
— И разврата, — фыркнул Иван.
Комната квадратненькая, небольшая. Все очень мило. Два торшера — полумрак. Кресла, мягкие стулья в четыре ряда. Телевизор фирмы «Сони». Около десяти человек ждали начала — сидели, курили, пили запрещенные коктейли. Две пары танцевали, обнимаясь напоказ. Дети старше тридцати — не допускаются. Прыщавый официант, по виду недоучившийся школьник, приблизился к ним с подносом, предлагая утолить жажду, Севка благородно ему отказал.
Над дверью зажглась лампочка голубого цвета, и грузный, суровый швейцар впустил очередного посетителя. Тот расплатился и сразу плюхнулся в кресло, поближе к экрану.
— Чужие порядки надо уважать, — сказал Андрей и протянул швейцару «чирик».
Тот вскинул брови эпохи застоя.
— Трое?
— Математик, — сказал Иван. — Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Серпухович.
— Серпухович пусть выйдет.
— Папаша, — укоризненно сказал Андрей. — За ценой не постоим. Но за халтуру — вычтем.