Шрифт:
Я не знал об этом, пока не женился. Точнее, пока Катя однажды не поинтересовалась: а почему ты не обрезан? Что? Не обрезан? Я? Ты что? С какой стати?
Она молчала. Пошутила? Но особенной склонности к юмору за ней не наблюдалось. Я даже приподнялся, чтобы взглянуть на нее. Но ничего не отражалось на лице. Я рассмеялся.
— Ну ты и придумала.
Светало. Ночь была с субботы на воскресенье, торопиться незачем, и мы провалялись, то обнимаясь, то опять засыпая, почти до полудня, пока невыносимый голод не поднял с постели. Катя начала делать блинчики, я помчался в магазин за сметаной, а когда вернулся,
— Твой, — сказала она и улыбнулась.
Смысл ее улыбки мне был понятен. Блинчики наше дежурное блюдо по субботам и воскресеньям, и она всегда говорила: «Твой». — «Почему?» — уже догадываясь, однажды спросил я. «У тебя больший расход энергии», — сказала она и покраснела. Да, в те благословенные времена она краснела. Ну а я, действительно, энергии не жалел. Теперь не то, не то… Но первый блинчик все равно мой.
Ну а тогда я мазнул его сметаной и, разорвав на две части, подал ей.
— А у тебя… у тебя. — ничего не придумывалось, я мычал, тянул время, а она даже перестала жевать, ждала. — Нежность и есть энергия, — наконец пробормотал я. — Особый вид. Может быть, самый продуктивный. Точнее, ее истечение. Еще неизвестно, когда и от чего расход больший. — Не знаю, понравилось ей или не понравилось, но кивнула и плеснула на сковородку тесто.
В те времена мы были весьма охочие к таким разговорам, намекам и шуткам.
Больше о моей необрезанности она не вспоминала, я тоже, как говорится, не возбуждал эту тему, но и не забывал.
Неплохое было времечко, что ни говори. Оно и сейчас неплохое, но. Теперь оно совсем другое.
У нас была однокомнатная квартирка на шестом этаже с видом на озеро и яблоневый сад, и мы могли обниматься и целоваться, не зашторивая окно. Могли делать все, что подскажет и потребует нежность. Но вот интересно: делали все что хотели, но если говорили об этом, Катя краснела.
Недели через две, и тоже, разумеется, на рассвете, я не выдержал:
— Так что ты тогда говорила о моей. о моем.
Интересно, что она сразу поняла, о чем я. Нет, интересное было время!
— Ну как же, ты ведь еврей? — спросила, утверждая.
— Я? С чего ты взяла? Разве я похож на еврея?
— Конечно.
— Чем?
— Ну. кудрявый. опять же, нос с горбинкой.
— Славяне не бывают кудрявыми? Кстати, нос у меня римский.
— Нет, — сказала она.
Тоже характерно для нее. Нет — и все. Можешь долго говорить о чем-либо, убеждать, доказывать, она будет внимательно слушать, кивать, а в результате — нет и все. До свидания, до новой встречи. Так что тема была как бы закрыта. Да и какая мне разница? Еврей, белорус, русский. Да хоть крымский татарин. Нежность, и только она, которую мы испытывали друг к другу, вот что имело значение.
Разговор этот забылся или подзабылся, как вдруг Катя спросила: «У тебя мама или отец еврей?» От такого вопроса я, как говорится, впал в ступор. Три минуты ничего не мог ответить. «Ты это серьезно?» — спросил и посмотрел в ее лицо: шутит или. Или что? Может, в нашей жизни возникла проблема, а я ее не заметил, не почувствовал? Может быть, я как-то обидел, задел самолюбие и теперь она ищет способ отплатить мне? Известно ведь, национальность — бесспорная ценность, и отказать
— Ладно, — сказал я мирно, словно признавая поражение. — Но какая тебе разница?
— Да нет. Никакой разницы.
— Тогда почему спрашиваешь?.
— Так. Просто интересно. Все же евреи, они.
— Ну?
Она пожала плечами.
— Друзья у тебя евреи.
— А русских и белорусов среди моих друзей нет?
Она не отозвалась.
Между прочим, в Тбилиси ко мне обращаются на грузинском, в Ташкенте на узбекском, в Душанбе на фарси, — в общем, этакая евро-азиатская внешность.
Короче, она своего добилась: я начал сомневаться. Больше того, я начал чувствовать в себе еврейство. Что это такое, не представляю, — возможно, то, что и вовсе не существует, есть только слово, термин без определенного содержания. Однако здесь проходила черта оседлости, и в нашем роду вполне могла быть растворена еврейская кровь.
Милая моя мама тогда была еще жива, и я решился:
— Мама, в нашем роду не было евреев?
Она очень удивилась.
— Нет, не было. Только белорусы и русские. А что такое?
— Кое-кто считает меня евреем.
— Тебя? Странно. Что ж, это неплохо. Евреи умные. И своих не бросают в беде.
— А русские бросают?
— Да уж всякое было.
Размышляя обо всем этом, я вспомнил квартирную хозяйку моего друга Рудика, тетю Меру. Она без причины мне симпатизировала, а как-то пригласила в свою комнатку и показала семейный альбом, в котором хранились снимки нескольких поколений, были там и раввины, и учителя медресе, и военные, а главное — фотографии двух внучек тети Меры, Марты и Нели.
— Ого, — сказал я. — Хорошенькие!
Взглянул на тетю Меру и увидел, что она уже просто с любовью смотрит на меня. Как же, будущий зятек! Впрочем, я ошибался.
— Приходи в воскресенье, — сказала она, — я вас познакомлю. Девочки — чудо!
И я пришел — было любопытно. Что ж, и в самом деле, девочки оказались — красотки. Особенно понравилась мне Марточка, чем-то похожая на Ахматову на известном портрете Натана Альтмана, такая же горбоносенькая, тонкая. Да и Неля — в порядке. Думаю, и они отнеслись ко мне благосклонно, по крайней мере, как только я предложил пойти прогуляться, согласились тотчас. Стояла осень, бабье лето, мы ходили по набережной Свислочи, кормили уток, собирали облетевшие листья, я острил как никогда раньше, девочки охотно смеялись, а я время от времени гадал: какая из них мне больше нравится? Может, все же пышка Неля?
Однако выяснить это мне не довелось. На другой день, когда я опять заглянул к Рудику, тетя Мера спросила: «Ну, как мои девочки?» — «Красавицы», — ответил я. Она с сожалением поцокала языком. «Жалко, что ты не еврей, — сказала. — Жениться надо на своих. В семейной жизни вообще хватает проблем, а тут еще эта.» Больше она меня не приглашала: похвалилась и хватит.
Есть у меня довольно близкий приятель еврей. С ним я и решил поделиться.
— Знаешь, — сказал, — меня, оказывается, принимают за еврея.