Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Я ничего не видал прекраснее этого царя пернатых, когда он с гордым видом посматривал на наши приготовления. Сначала мы хотели схватить его поперек туловища, загнуть голову под крыло и унести, как курицу, но два или три удара клювом, один из которых оставил у Джеймса на руке довольно глубокую рану, заставили нас отказаться от этого плана. Мы попробовали другой способ: взяли свои платки, одним я замотал ему голову, другим Джеймс спутал лапы, потом мы подвязали крыло, обмотали орла, как мумию, приторочили
Приближаясь к кораблю, мы показали сигналами, что везем нечто необычайное, и потому все оставшиеся на корабле ждали нас у трапа с нетерпением. Прежде всего мы позвали фельдшера, чтобы подрезать крыло, но поскольку закутанного орла трудно было отличить от индейки, то наш помощник эскулапов заявил, что это не его дело, а повара. Позвали кока, и тот в минуту отнял раненое крыло. Потом мы распутали орлу лапы, развязали голову, и весь экипаж вскрикнул от удивления при виде благородного пленника. С позволения капитана мы отвели ему место на корабле, и за неделю наш Ник стал ручным, как попугай.
В Плимуте я проявил свою сметливость, управляя вылазкой в Вальсмоут, во время бури доказал свою неустрашимость, срезав крюйсель, теперь я проявил свою ловкость, подстрелив из пистолета орла. И с этих пор на меня уже смотрели на «Трезубце» не как на новичка, а как на настоящего моряка.
Стенбау относился ко мне по-дружески, зато Борк, кажется, все больше меня ненавидел. Впрочем, это было общее несчастье всех моих молодых товарищей и других офицеров, принадлежавших, подобно мне, к аристократии. Делать было нечего, и я, так же как они, не обращал на это большого внимания. Я исполнял свои обязанности с величайшей точностью, во время нашей стоянки не дал лейтенанту ни одного повода наказать меня, и он, при всем своем желании, вынужден был отложить это до другого раза.
Мы стояли в Гибралтаре уже около месяца, ожидая предписаний Адмиралтейства, наконец, на двадцать девятый день вдали показался корабль, который маневрировал, чтобы войти в гавань. Мы тотчас рассмотрели, что это сорокашестипушечный фрегат «Сольсет», и были уверены, что он везет нам предписания. Весь экипаж обрадовался, потому что жизнь в Гибралтаре надоела уже и офицерам, и матросам. Мы не ошиблись: под вечер капитан фрегата привез на «Трезубец» долгожданные депеши. Стенбау сам вскрыл пакет: кроме предписаний Адмиралтейства, в нем было много частных писем, и, между прочим, одно к Дэвиду, капитан отдал его мне.
За все двадцать девять дней, которые мы провели в Гибралтаре, Дэвид ни разу не сошел на берег: он всегда оставался на корабле, мрачный и безмолвный, но между тем исполнял свои обязанности точно и ловко, что сделало бы честь настоящему матросу. Я нашел беднягу в парусном чулане: он чинил парус. Я отдал ему письмо, и он, узнав почерк, тотчас его распечатал. С первых же строк он страшно побледнел, его губы задрожали, и крупные капли пота покатились по лицу. Дочитав письмо, он сложил его и спрятал за пазуху.
– Что тебе пишут, Дэвид? – спросил я.
– Чего я ожидал, – ответил он.
– Однако, письмо, кажется, поразило тебя?
– Да, ведь, хоть и ждешь удара, от этого боль не меньше.
– Дэвид, – сказал я, – доверь мне свою тайну, как другу.
– Теперь никакой друг на свете мне не поможет, но я благодарен вам, мистер Джон. Я никогда не забуду, что вы и капитан для меня сделали.
– Не унывай, любезный друг Дэвид, не теряй мужества.
– Вы видите, я спокоен, – сказал он, принявшись снова зашивать парус.
И точно, он казался спокойным, но это спокойствие происходило от бессилия и безнадежности.
Я вернулся к капитану с тоской в душе, которую не мог скрыть. Я хотел сообщить капитану свои опасения насчет Дэвида, но он сказал мне:
– Я сейчас обрадую вас, мистер Девис. Мы идем в Константинополь подкрепить предложения,
24
Блистательная Порта – официальное название правительства султанской Турции.
Капитан угадал: ничто не могло быть для меня приятнее этой вести, она вытеснила из моей головы все прочие мысли. Я тотчас пошел сообщить лейтенанту приказ капитана. Со времени происшествия с Дэвидом Стенбау почти никогда не обращался к нему напрямую и обычно сообщал свою волю через меня. Борк не мог не заметить этого и еще больше невзлюбил меня. Как и всегда, я говорил с ним почтительно, он же отвечал холодно и с принужденной учтивостью.
Вечером мы начали готовиться к выходу в море, и, поскольку ветер был благоприятный, ночью подняли паруса и на другой день часа в четыре пополудни уже потеряли землю из виду. Первая вечерняя вахта, в которой состоял и я, сменилась, и я начал уже раздеваться, как вдруг на корме послышался шум и раздался крик: «Режут!» Я бросился на палубу, и меня поразило ужасное, неожиданное зрелище. Четыре матроса держали Дэвида, в руках у которого был окровавленный нож, а первый лейтенант, сбросив мундир, показывал широкую рану на правой руке. Как ни удивительно было это происшествие, но было ясно, что Дэвид хотел убить Борка. К счастью, матрос, стоявший поблизости, увидел, как блеснуло лезвие, закричал, и лейтенант отразил удар рукой; нож, направленный ему прямо в грудь, попал в плечо. Дэвид замахнулся было снова, но Борк перехватил его руку, между тем подоспели матросы и связали убийцу. Стенбау выбежал на палубу почти в одно время со мной и все это видел. Невозможно описать горе, которое отразилось при виде этого зрелища на лице почтенного капитана. В душе он всегда был больше расположен к Дэвиду, чем к Борку, но подобный поступок ничем не оправдаешь – это настоящее преднамеренное убийство. Капитан приказал заковать преступника в кандалы и посадить в трюм, потом назначил на третий день собрание военного суда.
Ночью накануне собрания капитан прислал за мной и спросил, не известны ли мне какие-нибудь подробности дела. Я знал не больше капитана и потому не мог сообщить ему никаких сведений. Я предлагал сходить в трюм, чтобы выспросить что-нибудь у самого Дэвида, но это было против военных законов: преступник до начала суда не должен ни с кем общаться.
На другой день после чистки оружия, то есть часов в десять, военный суд собрался в кают-компании. Там стоял большой стол, покрытый зеленым сукном, и в центре лежала большая Библия. Судьи расселись за столом напротив дверей: капитан Стенбау, два вторых лейтенанта, подшкипер и Джеймс, как старший из мичманов. По обеим сторонам от них стояли сержант и офицер, которому поручено было поддерживать обвинение; оба с непокрытыми головами, а первый еще и с обнаженной шпагой в руке. Как только судьи сели, двери раскрыли и впустили матросов, которые встали в отведенном для них месте; что касается первого лейтенанта, то он оставался в своей каюте.
Привели преступника: он был бледен, но совершенно спокоен, все мы вздрогнули при виде этого человека, которого насильственно лишили жизни безвестной, но спокойной и счастливой. Закон, конечно, был справедлив, но между тем этот человек был некоторым образом вовлечен в преступление нами самими, и, несмотря на все наше сочувствие, мы могли только столкнуть его в бездну, на край которой он ступил. Несколько минут тянулось молчание. Наконец, раздался голос капитана.
– Как тебя зовут? – спросил он.