Приключения Джона Девиса

Дюма-отец Александр

— Избави Бог! Я уважаю воспоминания, мой почтеннейший, и не хочу расстраивать их у вас. Что касается до вашего жалованья, то мы его удвоим, как я уже говорил, а вы посоветуйтесь с пастором, нет ли какого-нибудь бедного семейства, которому бы вы могли помогать. В котором часу вы обедаете, мистер Сандерс?

— В двенадцать часов, ваше превосходительство.

— Я тоже и однажды навсегда прошу вас ко мне обедать, когда вам угодно. Не играете ли вы в ломбер?

— Случается, ваше превосходительство; когда господину Робинсону есть время, я хожу к нему или он приходит ко мне, и мы, проработав целый день, позволяем себе провести вечер за картами.

— Так вот как мы сделаем:

в те дни, когда он не приходит к вам, милости просим ко мне: я за себя-таки постою; а когда он будет у вас, приводите его с собой, если ему угодно, и мы, вместо ломбера, станем играть в вист.

— Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, за честь, которую вам угодно было мне сделать.

— Я всегда буду рад вам. Так это дело решенное?

Сандерс поклонился чуть не до земли. Сэр Эдвард снова взял Тома под руку и пошел дальше.

В некотором расстоянии от коттеджа управителя был домик смотрителя охоты, который также заведовал и рыбною ловлею. У этого была жена и дети: благословенное семейство! Счастье как будто приютилось в этом безвестном уголке. Весь маленький виллиамс-гаузский мир сначала было боялся, что сэр Эдвард, приехав в свое поместье, все в нем переиначит, но теперь совершенно успокоился. Дело в том, что батюшка мой известен был во флоте своей храбростью и взыскательностью по службе, а в частной жизни я не видывал человека добрее и снисходительнее его.

Он воротился в замок несколько утомленный, потому что еще ни разу не ходил так много с тех пор, как был без ноги, но между тем довольный, как только мог быть при вечном сожалении, которое питал в своем сердце. Назначение его не изменилось: он по-прежнему располагал судьбою многих людей и только вместо командирской власти получил патриархальную; и он решился преобразовать все в доме на корабельный манер. Это было средство не изменить своих привычек. Решение сообщено к исполнению Тому. Джорджу не трудно было сообразоваться с этим, потому что он не забыл еще дисциплины на корабле «Борее»; повар получил надлежащее приказание; и на другой же день все в доме устроено было по порядку, существующему на фрегате «Юнона».

На рассвете колокол, вместо барабана, будил всех, живущих в доме; до начала работы определено было полчаса на завтрак: это всегда делается на военных кораблях, и сэр Эдвард никогда не позволял, чтобы матросы с пустыми желудками подвергались действию сырого утреннего воздуха. После завтрака люди, вместо того, чтобы мыть палубу, принимались натирать полы в комнатах; от этого переходили к чищению всего медного, что также всегда делается на кораблях; содержание в порядке замков, ручек у каминных лопаток и щипчиков, и прочее требовало соблюдения такой же строгой дисциплины, как на «Юноне». В девять часов сэр Эдвард обходил весь дом и делал смотр; за ним шли все слуги: они с тем и нанимались, что в случае неисполнения своей обязанности подвергаются наказаниям, употребляемым на военных судах. В полдень все работы прерывались и начинался обед; с часу до четырех сэр Эдвард гулял в парке, как прежде, бывало, прохаживался по рангоуту, а люди между тем занимались, в случае нужды, починкою стекол, мебели, белья; в пять часов звонили к ужину. Наконец, в восемь часов половина людей, как на кораблях, шла спать, остальные, то есть вахтенные, отправляли службу.

Эта жизнь была только пародией той, к которой сэр Эдвард привык: в ней заключалась вся монотония жизни на море, но не было приключений, которые составляют всю ее прелесть и поэзию. Старому моряку недоставало качки, как новорожденному движения, к которому он привык в утробе матери. Ему недоставало бурь, при которых человек борется с природою, недоставало

тех страшных игрищ, на которых моряк защищает свое отечество, слава венчает победителя, стыд постигает побежденного. В сравнении с этим всякое другое занятие казалось ему мелочным и ничтожным.

Между тем батюшка скрывал свои чувства от окружающих с силою характера, приданною ему жизнью, в которой он всегда должен был подавать собою пример. Один только Том, у которого те же самые чувства, хотя и не в такой степени, порождали те же сожаления, с беспокойством наблюдал за успехами меланхолии, которая только по временам выражалась горестным взглядом, брошенным украдкою на деревянную ногу, и полузаглушенным вздохом; после чего сэр Эдвард начинал прохаживаться взад и вперед и насвистывать песню, как бывало во время бури или сражения. Эта горесть сильных характеров, которая не изливается, а питается молчанием, есть самая ужасная и опасная: она не процеживается по капле слезами, а накопляется в глубине груди, и опустошения, произведенные ею, видны только тогда, когда грудь разбилась.

Однажды вечером сэр Эдвард сказал Тому, что чувствует себя очень нездоровым, а на другой день, вставая с постели, он упал в обморок.

III

Весь замок всполошился; управитель и пастор, которые еще накануне играли с сэром Эдвардом в вист, не понимали этой внезапной болезни и потому считали ее пустою; но Том отвел их в сторону и растолковал, в чем дело.

Решено было послать за доктором, но, чтобы не потревожить больного общим беспокойством, уладили дело так, чтобы доктор приехал как будто случайно, обедать.

День прошел как обыкновенно. Благодаря своей сильной воле, батюшка преодолел телесную слабость, но почти ничего не ел, на прогулке принужден был отдыхать после каждых двадцати шагов, а вечером играл так рассеянно, что несколько раз вводил своего партнера, Робинсона, в проигрыш.

На другой день приехал доктор. Это сначала немножко рассеяло батюшку, но потом он снова впал в прежнюю задумчивость. Доктор ясно видел, что это сплин, страшная болезнь сердца и ума, против, которой медицина еще не знает никакого верного лекарства. Он, однако, предписал разные возбуждающие средства, советовал больному есть побольше ростбифу, пить вина и искать рассеяния.

Первую часть рецепта исполнить было не мудрено: ростбиф и бордосское вино везде есть; но рассеяние в Виллиамс-Гаузе отыскать было трудно. Том истощил для этого все пособия своего воображения: чтение, прогулка, вист — больше ничего не было; как ни переворачивал эти слова, он все переменял только место и время, а ничего не выдумал такого, что бы вывело его командира из задумчивости, которая более и более усиливалась. Он предложил было ему отчаянное средство — съездить в Лондон, но сэр Эдвард объявил, что не в состоянии совершить такого дальнего путешествия, и что если уж ему суждено умереть на койке, то все же лучше перейти на тот свет из постели, чем из кареты.

Более всего беспокоило Тома то, что батюшка уже не находил удовольствия в обществе своих приятелей, а, напротив, избегал их. Даже сам Том был ему теперь в тягость. Он, правда, еще гулял, но всегда один, а вечером, вместо того чтобы играть в карты, уходил в свою комнату и никого не пускал к себе. Что касается до еды и чтения, то он ел не больше того, сколько нужно, чтобы не умереть, и вовсе не читал. Ему велено было пить разные травяные настои, но однажды он бросил в лицо Джорджу чашку с этим питьем, которую усердный камердинер уговаривал его проглотить; с тех пор никто уже не смел подавать ему другого настоя, кроме чая, в который Том подливал немножко рому.