Приключения Гекльберри Финна [Издание 1942 г.]
Шрифт:
Одному из незнакомцев было лет семьдесят или даже больше, это был лысый старик с длинной седой бородой. На нём была продавленная войлочная поярковая шляпа, грязная шерстяная рубаха, продранные синие штаны, запущенные в сапоги, и вязаные подтяжки, вернее одна подтяжка. Через руку у него был перекинут старый синий камзол с медными пуговицами.
Другой незнакомец был лет тридцати, и одежда у него была немного лучше.
У обоих были большие битком набитые чемоданы.
После завтрака мы разговорились, причём оказалось, что оба незнакомца даже не знают друг друга.
— Каким образом
— Я продавал здесь одно снадобье для уничтожения винного камня на зубах. Оно действительно уничтожало винный камень, но заодно и зубную эмаль. На беду, я остался в этом городе днём дольше, чем следовало; и только что собрался в дорогу, как встретил тебя. Вижу — ты бежишь со всех ног. Ты сказал, что за тобой погоня, и просил меня помочь, я ответил, что за мной тоже погоня и мы можем бежать вместе, — вот и вся история… А что с тобой случилось?
— Видишь ли, я говорил здесь проповеди против пьянства. С неделю дела шли отлично; я сделался всеобщим любимцем; женщины были ужасно мне благодарны, что я отвадил их мужей от пьянства. Я зарабатывал от пяти до шести долларов в вечер — по десяти центов с человека, дети и негры бесплатно. Но вдруг вчера разнёсся слух, что у меня у самого есть бутыль водки, к которой я прилежно прикладываюсь. Рано утром сегодня меня разбудил один негр и сказал, что мужчины потихоньку сговорились напустить на меня собак, потом вымазать дёгтем, вывалять в перьях и прокатить в этаком виде верхом на шесте. Мне оставалось только полчаса времени. Я не стал дожидаться завтрака — у меня и аппетит пропал.
— Старина, — сказал младший, — я думаю, мы составим хорошую пару. Что ты на это скажешь, а?
— Я непрочь. Ты, собственно, чем занимаешься?
— Я, по правде говоря, наборщик. Смыслю кое-что в медицине, могу быть и актёром, особенно трагическим. При случае показываю фокусы, иногда даю уроки пения и географии, читаю лекции. Одним словом, я мастер на все руки, делаю, что придётся, лишь бы работа была нетяжелая. А ты чем занимаешься?
— Больше всего в жизни мне приходилось быть доктором. Я лечу от рака, паралича, от всех болезней, а также умею предсказывать судьбу, если находится кто под рукой, у кого я могу всё выведать об окружающих. Но главная моя специальность — это проповеди на чистом воздухе. Я могу быть отличным священником.
С минуту длилось молчание, затем младший проговорил с глубоким вздохом:
— Увы!
— Чего же ты охаешь? — спросил лысый.
— Мне тяжело, что я должен вести такую жизнь и унижаться до такого общества.
И он принялся утирать глаза какой-то тряпицей.
— Чем тебе не нравится наше общество? — резко и сердито спросил лысый.
— Да оно вполне хорошо для меня. Лучшего я не заслужил. Но кто меня довёл до такого падения, когда я стоял так высоко? Я сам. Я не виню вас ни в чём, джентльмены, — нет, нет, я никого не виню ни в чём. Я один во всём виноват. Пусть холодный свет карает меня, пусть судьба преследует меня попрежнему, лишает меня всего — друзей, богатства, почестей, — одно я знаю: где-нибудь найдётся для меня могила, этого люди у меня не отнимут. В один прекрасный день я лягу в эту могилу и всё забуду, и моё
Говоря это, он продолжал вытирать себе тряпкой глаза.
— Чёрт побери твоё бедное разбитое сердце! Что ты с ним носишься перед нами? Мы-то тут при чём? — проговорил лысый.
— Вы здесь ровно не при чём. Я и не обвиняю вас, уважаемые джентльмены. Я сам себя довёл до этого, я сам виноват, что упал так низко. По справедливости, я должен страдать, я и не ропщу.
— Откуда упал? С чего упал?
— Ах, вы ведь не поверите мне, свет никогда не верит… оставьте меня. Вам это всё равно. Тайна моего рождения…
— Тайна твоего рождения? Ты хочешь сказать, что…
— Джентльмены, — торжественно сказал младший, — я хочу открыться перед вами. Я чувствую, что могу вам довериться. Я по рождению — герцог!
Джим вытаращил глаза от изумления. Я тоже. Но лысый спокойно заметил:
— Вздор какой! Что болтать пустяки!
— Нет, это истинная правда! Мой прадед, старший сын герцога Сомерсетского, бежал в Америку в конце прошлого столетия, чтобы подышать свежим воздухом свободы. Он женился здесь и умер, оставив сына. В то же время умер в Англии его собственный отец, и второй сын герцога завладел титулом и поместьями, а настоящий, законный наследник остался неизвестным, и вот я — потомок непризнанного герцога по прямой линии, я по праву настоящий герцог Сомерсетский! Я нищий, изгнанник, лишённый высокого сана, гонимый людьми, презираемый холодным светом, с истерзанной душой, унизившийся до общества каких-то бродяг на каком-то плоту.
Джим очень жалел его, и я тоже. Мы старались его чем-нибудь утешить, но он говорил, что это бесполезно, что он безутешен; но что если мы признаем его герцогом, это будет для него маленькой наградой за все страданья. Мы отвечали, что с удовольствием признаем его, только пусть он скажет нам, как это сделать. Он объяснил нам, что мы должны почтительно кланяться, говоря с ним, и обращаться к нему не иначе, как со словами «ваша милость», или «ваша светлость», или «ваше сиятельство», и что один из нас должен прислуживать ему за столом и вообще быть у него на посылках.
Ну что же, нам это было нетрудно, и мы согласились. Во время обеда Джим прислуживал ему со словами: «Ваша милость, желаете ли того или этого?» и тому подобное, и, видимо, герцогу это очень нравилось.
Зато старый становился всё мрачнее и не говорил почти ни слова: казалось, это ухаживание за герцогом ему не очень-то нравилось. Повидимому, он что-то обдумывал. После обеда он начал так:
— Слушай, Сомерсет, мне тебя страшно жалко, но не ты один скрываешь такое горе в душе.
— Неужели?
— Нет, не тебя одного беззаконно лишили высокого сана.
— Увы!
— Нет, не у тебя одного есть тайна.
И старик принялся горько плакать.
— Постой! Что ты хочешь сказать?
— Сомерсет, могу я довериться тебе? — продолжал старик, громко всхлипывая.
— Положись на меня как на каменную гору!
Герцог схватил при этих словах руку старика, сильно потряс её и прибавил:
— Доверь мне тайну твоего рождения, говори!
— Сомерсет… я сын короля.
Джим и я вытаращили ещё пуще глаза от изумления.