Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
– Говори-ка свою историю любви, говори!
– К чему?
– Да так, я хочу сделать из всего математический вывод. Говори, душа моя!
Рамирский, вздохнув глубоко, рассказал в коротких словах, как рушились пламенные надежды его сердца.
– Ты несчастный человек, Федя! – сказал Дмитрицкий, уставив глаза на Рамирского.
– Может быть! – отвечал он, вздохнув еще глубже.
– Совершенно несчастный, несчастнее быть нельзя! Ска-а-тина Чаров, у-урод! отбил влюбленную по уши невесту! Да что ж может быть этого несчастнее? Это, братец, муха слона проглотила, да желудок не сварил… ей-богу!
– Ах, оставь шутки! – вскричал Рамирский, – с такими понятиями, как твои, разумеется,
– Да, да, да, именно: тебе руку, а Чарову сердце. Как ты думаешь, что это, естественное дело?
– Очень естественное!
– Ты сам своими глазами читал назначение свидания?
– Сам, своими глазами!
– Ее рука?
– Ее рука.
– Скверность какая!… Где ж было назначено это свидание?
– У какой-то Варвары Павловны. «Мы вместе будем пить чай». Чего ж еще больше?
– Больше ничего и не нужно. Мы это все узнаем.
– Поздно.
– Ничего; десятилетняя давность не прошла.
– Нет уж, кажется, целый век прошел.
– Век влюбленных – гомеопатический век, неопределенный, смотря по величине тоски. Ты уж, пожалуйста, не беспокойся, вздыхай себе. Это ничего. Я бы тебе аккомпанировал, да не умею играть на этом духовом инструменте. Прощай покуда! мне сегодня надо сделать по крайней мере десять проклятых визитов!
И Дмитрицкий отправился по визитам. Как знаменитый иностранец, он тотчас разлился в свете, по направлению духа времени к вавилонскому смешению языков, и должен был, как и все, считать первым делом так называемую поддержку знакомства.
К вечеру он возвратился, отдуваясь.
– Ну, душа моя, замучили даром, из ничего, из одного приличия, из одной прекрасной наклонности к общению! Премило: хочешь не хочешь, есть время или нет, а изъявляй каждому встречному и поперечному, дальнему и ближнему, высокому и низкому свое почтение, рассыпайся с известными недосказываемыми фразами: «Ах, как я рад вас встретить… чтоб вас черт побрал!… Куда ж вы торопитесь… черта ли вам здесь делать?» Ну, душа моя, только теперь я вижу вполне, что человек есть разумное животное!… Что, Чаров еще не был? Покуда приедет, я отдохну.
Но Чаров вскоре прибыл.
Так как и Чарову и Дмитрицкому мало было дела до Рамирского, то они тотчас же и занялись друг другом, сели для прелюдии по маленькой в преферанс, вдвоем, прихлебывая счастье и несчастье вместо воды – вдовой Клико [287] .
– Нет, вот в Петербурге… – продолжал Дмитрицкий, завязав холостой разговор, – там прекрасно; там есть какая-то Варвара Павловна, к которой приезжаешь на чай, без церемонии, как к родной…
[287] Вдова Клико – прославленная марка шампанского.
– Варвара Павловна? чиновница? – вскричал, не выдержав Чаров, – знаю, знаю! Ах, я скаатина! – прибавил он по-русски.
– Бесподобно!… – продолжал Дмитрицкий преравнодушно, нисколько не стараясь вытягивать любопытством язык Чарова. – Приедешь, как домой, наденешь татарскую одежду.
– Ах я скаатина! Не понять! пропустить такой случай!… Ну! я теперь только постигаю, отчего на меня надулись!… Представьте себе: одна премиленькая дама, разумеется, dame du grand monde [288] , я не могу, однако ж, сказать ее имени, просила меня похлопотать об месте одному чиновнику, мужу будто бы своей приятельницы… Я разумеется mais c'est drоle [289] … доставляю
– Рамирский, – прервал Дмитрицкий, – ты проиграл мне фунт конфект; пошли, mon cher, мне хочется их съесть теперь… eh bien? [291] ну?
– Ну, приехал и уехал дураком!… недогадлив… скаатина! Но я не понимаю, как принимать к себе в дом такую женщину… diable! [292] Как тут не обмануться? Очень образованная, милая женщина, играет на фортепьяно, прекрасно поет, в дополнение: муж, дети… Ну, как тут что-нибудь подумать?…
– Ну, нет, это совершенно не та Варвара Павловна, об которой я говорю, – сказал Дмитрицкий. – Та довольно простая женщина, живет одна и нисколько не мила и не образована… Коса или крива, не помню, на носу бородавка, рот на сторону…
– А! Ну, это не та! Ха, ха, ха, ха! Я пришел было в ужас! – крикнул Чаров, обрадовавшись, что не был в дураках.
– И я было пришел сначала в ужас; но ужасаться ничему не должно сначала, потому что многое ужасное – в сущности пшик и больше ничего. Je vous assure, mon cher [293] Рамирский.
[293] Я вас уверяю, мой милый (франц.).
Рамирского била лихорадка во время рассказа Чарова; он скрежетал зубами на Дмитрицкого, который равнодушным своим выпытываньем доводил его уже до отчаяния. Но вдруг отлегло на сердце у Рамирского, и он готов был броситься к Дмитрицкому на шею.
– Мосье Чаров, вам что-то не везет сегодня, – сказал Дмитрицкий, – не понизить ли тон?
– Удвоить, утроить, если хотите! – крикнул Чаров.
– Мне выгодно, – отвечал равнодушно Дмитрицкий, – я знаю, что я сегодня выиграю.
– Посмотрим!
– Увидите: я всегда предчувствую.
Счастье Чарову в самом деле не повезло; он выходил из себя, лицо его стало бледно, глаза впали, как после долговременной болезни.
– Эй! новых карт! – крикнул он, хлопнув колоду об стол так, что карты разлетелись по всей комнате.
– Чаров, здесь гостиница, а не собственный ваш дом, – сказал Рамирский, выходя с неудовольствием в другую комнату.
– Так завтра ввечеру ко мне, мосье de Volobouge! – проговорил Чаров, вынимая все наличные деньги и ломбардный билет. – Завтра я вам доплачу остальные сто…