Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
– Что ж это там, пляска, что ли?
– Тс! а ты смотри себе да примечай.
В первый раз бог привел Василию Игнатьичу и Фекле Семеновне быть в собрании, как же не подивиться всем диковинкам.
– Василий Игнатьич, – начала снова Фекла Семеновна, – если б Прохорушка был здесь, он, чай, также пошел бы в танцы?… то-то бы посмотрела!
– Ну-у! – отвечал Василий Игнатьич.
– Что ну, ведь он, чай, не хуже господ, не тех вот, что в кавалериях, а вот этих штатских-то, право-ну!
– Тс! что ты это! – сказал Василий Игнатьич, толкнув супругу свою под бок.
– Поди-ко-сь, слова нельзя сказать! – заговорила Фекла Семеновна под ухо мужу, – легко ли, добро бы я говорила
– Где, матушка, где ты тут нашла писаришку?
– Да вот он, вот трется около благородных-то… вот увидал тебя…
– Пьфу, в самом деле!… Пойдем, пойдем! осрамит еще, мошенник!
Надо сказать правду, что богатство и почести не по наследию и не даром достались Василию Игнатьичу; он нажил их трудом не с умом, а с грехом пополам. И потому, как ни поверни, бывало, Василия Игнатьича, с одной стороны как будто честный человек, богач, а с другой – старый плут, точно нищий, и не далеко ушел от того Васьки Игнатова, который лет за сорок торговал в деревне бабками, потом служил в харчевне и угощал пьяных вместо вина винным запахом. Он и продолжал бы карьер свой по винной части, но судьба решила иначе. Его соблазнила чайная торговля. Он узнал, что, кроме китайского ван-сун-чо-дзи, есть русский Иван-сун-чо-дзи и стал торговать чаем, завел магазин китайских чаев, сахару и кофе.
Сахар и кофе – дрянные продукты, от них барыша десять, а много пятнадцать процентов… В сахарный песок можно бы подбавить самого лучшего белого песку, да не тает, окаянный! Про кофе и говорить нечего: ни один род бобов не подходит к нему.
Нужно ли говорить, что мелочная торговля чаем не удовлетворила Василья Игнатова, он пустился в оптовую, пустился сам на Кяхту [117] ; сам съездил в Дмитровский уезд, чтоб сделать оптовую закупку самого лучшего сорту Иван-сун-чо-дзи. Но для оптовой торговли чаем необходимо иметь свой дом, с запертыми воротами, на дворе лабазы, амбары, палатки и тому подобные заведения. Всем этим обзавелся Василий Игнатьич.
[117] Кяхта – город на китайско-русской границе, являвшийся в прошлом веке центром чайной торговли Китая с Россией.
В производстве Иван-сун-чо-дзи помогал ему только сынишка Прохорушка.
– Это, – толковал он ему, – вот видишь, цветы чайные; а вот это лучший сорт, а вот это похуже; а вот как смешаешь того и другого, да вспрыснешь цветами-те, так и выйдет цветочный, а без цветов – семейный, а как приложишь щепоточку, так выйдет сквозничок… Понимаешь?
Таким образом, можно заключить, что эта торговля была впрок Василью Игнатьичу. Он подумал, подумал да купил за двести тысяч каменный дом, для постройки которого какой-то князь выписал из Италии архитектора, из Голландии кирпич, из Англии железо, из Франции обои и мебель, из Саксонии фарфоровые вазы, еще из Италии картинную галерею и этрусские горшки, из Египта двух сфинксов на ворота, из Венеции гондолу для пруда, из Китая киоск для саду и так далее, словом, с целого света стащил тьму чудес. Все это стоило миллионов десять. Когда князь кончил жизнь, сын его, не получив в наследие ни вельможества, ни причуд вельможеских и не заботясь, откуда что папенька выписал и что ему все это стоило, тотчас же решился сбыть весь драгоценный хлам итальянского вкуса с рук и завести скорее всё рококо. Дом показался ему глуп, меблировка
– Ну, что, Фекла Семеновна, каково? – спросил он у жены, проходя по комнатам купленного дома.
– И, господи, как прикрасно! – отвечала она, – позову в гости Домну Никитишну, то-то, чай, подивится.
– Позови, позови, да ты смотри, примечай: ведь все шелк, а не ярославка.
– Да шелк же, шелк.
– Кахменные-то статуи черт знает что, я их в сарай велю снести али в сад поставлю; а вот золоченые-то по углам – хороши: из залы-то я их в гостиную.
– Что ж это у них в руках-то словно вербы?
– А тут все шкалики ставятся, вот примером, как в люминацию.
– Ух, страсти какие! на стенах все люди! а на потолке-то! ох, страм какой! Нет, Василий Игнатьич, вели замалевать! Словно выпарилась да в передбаннике отдыхает… и лебедя из рук кормит… экой соблазн!
– В самом деле, – сказал Василий Игнатьич, смотря на потолок, в котором вставлена была мастерская картина, изображающая Леду [118] , – пришло же в голову намалевать такую вещь!…
– Да я в этом покое ни за что бы одна не осталась, право! Мне все бы казалось, что на стенах-то живые люди, – того и гляди, что вот этот бросится с шпагой-то да убьет… Христа ради, вели замалевать, да и то еще я буду бояться… велел бы совсем щекатурку сбить да снова ощекатурить.
[118] Леда – в древнегреческом мифе возлюбленная бога Зевса, к которой он являлся в образе лебедя.
– Щекатурка! Тут не щекатурка, а обои, смотри-кось, тканье али вязанье, кто их знает?
– Ох, ты! знает толк! Это шитье по канве.
– Ааа! вот вишь ты; бывают же такие случаи, что и бабий ум пригоден. По канве шитые! чай, ведь дорого взяли вышить во всю стену-то? Чай, ста по два за стену?
– И уж! Как дашь свою шерсть, так рублей за двадцать за пять швея сработает. Чай, видал ты в лавке у Трофима Кириловича подушки шитые? Из его шерсти берут по два с полтиной; а работа-то не такая, а мелкая.
Рассмотрев таким образом гобелены, Василии Игнатьич с Феклой Семеновной обошли весь дом, выбрали для жилья себе задние комнаты, где была гардеробная и жил камердинер. Входя в особую картинную галерею, новый хозяин вскрикнул:
– Вот славная кладовая будет у меня!… Тут картины-то, верно, лишние развешаны – я их сбуду, да и всё дрянь какая: капуста намалевана, разная овощь да птица разная…
– Звери-то, звери какие! – вскричала Фекла Семеновна, – коровы-то, коровы! тьфу ты, окаянная! Вели ты, пожалуйста, выкинуть эту срамоту, да поскорей бы призвать батюшку со святой водой.
Обрадовался Василий Игнатьич и величине бывшего манежа:
– Вот, – говорил он, – лабазов-то мне не нужно строить – готовый да какой славный будет!
Поселясь в белокаменных палатах, Василий Игнатьич тотчас же потщился принести пользу казне; не собственно для пользы казны, а для получения звания именитого гражданина. После этого необходимо было подумать и об сыне Прохорушке и отдать в коммерческое училище. Сын Прохорушка был малый с способностями: он тотчас перенял и тон и манеру богатых купеческих сынков, которые в свою очередь переняли тон и манеру от юных конторщиков-негоциантов с тою разницею, что этим напели еще в пеленках: