Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
– Как случилось! Подробностей, как и где, я вам не буду рассказывать; тут не просто шайка разбойников действовала… Представьте себе, что меня опоили чем-то, кругом обобрали, заковали как преступника, и я очнулся в тюрьме. Потом вывели на очную ставку с какой-то женщиной, которая доказывала, будто я вместе с ней грабил!… Просто сон! Я по сю пору очнуться не могу!
– Удивительное дело! – сказал квартальный. – Что ж, вы подадите просьбу?
– Просьбу! Мне шепнули, что если я задумаю искать, так чтоб уж заживо велел отпеть себя.
– Удивительное
Удивление продолжалось до самого подъезда к огромному дому, у которого ворота были заперты. Насилу достучались…
– Кого надо? – спросил дворник.
– Иван, это ты? – крикнул Дмитрицкий.
– Кто спрашивает?
– Не узнал!
– Да кто такой?
– Ну, отпирай! – крикнул Дмитрицкий.
– А вот я доложу Василью Игнатьичу.
– Отпирай! не узнал Прохора Васильевича.
– Ой ли? Ах ты, господи!
Дворник отпер калитку и отступил перед квартальным.
– Здорово, Иван!
– Прохор Васильевич!
– Беги, скажи скорей тятеньке.
– Бегу, бегу!
Дворник убежал вперед, а квартальный с Дмитрицким вслед за ним вошел по темной лестнице.
– Куда ж тут, вправо или влево? – спросил квартальный, – вам известнее.
– Да тут такая темнота, что я не знаю, где право, где влево.
Но навстречу нежданным гостям вышел в сени кто-то вроде приказчика со свечкой в руках.
– Пожалуйте-с! – сказал он, освещая путь чрез переднюю в маленькую залку.
– Где тятенька? – спросил Дмитрицкий.
– А вот пожалуйте, пожалуйте в гостиную.
«Егор Лукич это или Антип Григорьич? или ни тот, ни другой? – подумал про себя Дмитрицкий, – что он меня не величает?»
– А где ж Егор Лукич?
– Они, сударь, на ярмарку поехали, а я покуда вместо их, – отвечал приказчик, ставя на стол свечку и кланяясь гостям.
– То-то, я вижу, не узнаешь меня.
– То есть, как не узнаю-с, с позволения доложить, батюшко?
– Да так, не узнал меня; ты у тятеньки, верно, недавно?
– Ах, господи! мне и невдогад! Простите, батюшко, Прохор Васильевич, не оставьте своими милостями… недавно, сударь, недавно…
– Как по имени и отчеству?
– Евсей Савельев, сударь… Прохор Васильевич… Ах, да вот и Василий Игнатьич.
– Тятенька! – вскричал Дмитрицкий, бросаясь на шею к вошедшему старику, которого седые волоса подстрижены были в кружок по-русски, лицо рыжевато-красное, глаза подслеповатые, сюртук до полу.
– Постой, постой, брат Прохор, постой! С тобой, брат, мы еще рассчитаемся!
– Тятенька! – повторил Дмитрицкий, сжав еще крепче в объятиях своих старика.
– Да убирайся, говорят! эка! задушил! Покорно прошу, извините, что шелопай-то мой побеспокоил вас, – сказал Василий Игнатьич, обращаясь к квартальному.
– Мне велено только отдать вам с рук па руки.
– Покорнейше благодарю; такой казус произошел, что стыдно сказать!… Ты ступай, брат, в баню сейчас, благо затоплена; обмой грехи-те
– Пойдем, Евсей Савельич, – сказал Дмитрицкий.
– Пойдемте, пойдемте, батюшко.
– Да, пожалуйста, спроси чистое белье; да тут платье мое должно быть старое.
Покуда Василий Игнатьич побеседовал с квартальным, попотчевал его чаем и отпустил с благодарностью за доставление сына, Дмитрицкий возвратился из бани, разгоревшись, причесав волоса, как следует скромному купеческому сыну, и облеченный в английский сюртук из гардероба Прохора Васильевича.
– Тятенька!… – вскричал он снова, бросившись на.шею старику.
– Эк ты, брат, отделал себя! В два года лет десять положил на кости! Смотри-кось, то ли ты был? смотри-кось на портрет-то свой! а? Ну, рассказывай!
Дмитрицкий сел подле Василья Игнатьича, закрыл глаза рукою и молчал.
– Что молчишь-то? а? Экова балбеса уродил, а толку мало!… Где девал деньги-то? а? говори!… Машины-то привез? фабрику-то завел?… Эка отличная фабрика! Напрял ниток с узлами! ай да сынок!
– Тятенька, если б вы знали, какая беда, тово… случилась со мной!… Такие мошенники… надули меня!
– Надули? не морочь, брат!
– Ей-ей, тятенька! хоть образ со стены сниму!… Я заказал машины в Англии, половину денег вперед отдал…, сперва водили, водили с полгода: все еще не готовы, говорят; а тут вдруг пропал мастер… Я подал прошение, а мне говорят, что такого мастера в Лондоне нет… что мне делать, думаю: тятенька меня убьет…
– А сколько денег-то вперед дал?
– Пятьдесят тысяч.
– Фалелей, Фалелей! да ты, брат, пошлый дурак!
– Что ж делать, тятенька, там такое заведенье.
– Пьфу! пятьдесят тысяч!… Ну, сто-то где?
– Что пятьдесят тысяч, уж пропадай бы они; да вы извольте послушать…
– Ну!… Эк ты, брат, и голос-то прогулял, и рожа-то, как посмотришь, словно чужая!
– Что ж делать!… Несчастие за несчастием; поневоле не будешь походить на себя, тятенька!… Вы извольте послушать… С мастером-то сделал я условие, а не просто заказал ему, да и на деньги, нет, тятенька, все по форме; да кто ж знает, что там и в судах-то мошенничают заодно… Условие было писано по-английски, а я по-английски не знаю. Как подал я прошенье, а ко мне вдруг полиция… – «Это ваша подпись?…» – «Моя…» – «Так заплатите долг господину Джону Пипу». – «Какой долг?» – «Вот по этому заемному письму в пятьдесят тысяч». – «Как, заемное письмо? Это условие по заказу машины с мастером Джоном Пипом: пятьдесят тысяч следует уплатить по получении и отправлении машин в Москву; а он не только не сделал машины, да еще и скрылся сам». – «То, может быть, другое условие, – сказал полицейской, – а это заемное письмо на имя Джона Пипа; извольте платить или идти за мною». Я так и обмер!… Вот, тятенька, как обманывают-то там, не по-нашему…