Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Мелькнула в яркой амбразуре кассирша.
Упала, звякнув о ведро, швабра.
Распахнулась дверь слева и в большом полуциркульном окне, прижатом к полу, хрестоматийно зажелтел фасад-двойник, в его полуциркульных окнах взлетали ножки – юные балерины порхали в балетном классе…
Арочные своды, чередовавшиеся с провалами тьмы, попадались всё реже, коридор расширился, торжественно посветлел. Потолок радовал свежей побелкой, на стенах появились бледные панели из ясеневого
Здесь уже можно было с полным правом вспомнить о том, сколь многое и многих повидал этот прославленный с царских времён министерский дом; за той вот высокой дверью размещался когда-то, в бытность Витте министром просвещения, его кабинет, а за той дверью, пониже, где теперь склад подрамников, в новые уже времена, до самого отъезда большевистского правительства в Москву, сидел нарком по делам национальностей Сталин. А уж в сверхновые времена кто только из сильных мира не нагонял страх на чиновников, объявившись в парадно-представительской зоне дома! Вот и Григорий Васильевич любил внезапно нагрянуть, чтобы спутать карты Начальнику Главного Управления, вмиг поменять все планы и программы, поставив новые неожиданные задачи…любил держать в напряжении…
Пока же, на подступах к парадной зоне, вскипала общественная жизнь.
Яркие темпераментные дамы из месткома прикрепляли канцелярскими кнопками объявления, афиши, тут же торговали театральными и филармоническими билетами, у только что вывешенной стенгазеты толпились сотрудники – статья Филозова о зимних тренировках яхтсменов выделялась жирным заголовком «Буера в полёте»…Вдоль коридора потянулась ежегодная выставка рисунков, акварелей.
Ко всему был приёмный день, в каждый кабинет, безуспешно стараясь прижаться к коридорным стенам, тянулись очереди просителей.
Соснин проталкивался через оживлённое говорливое мельтешение.
На филармоническую афишу, на Вивальди и Пергалезе, косовато наползал лист ватмана с прыгающими тушевыми буквами, кое-как накатанными плакатным пером.
После тяжёлой продолжительной…Заслуженный архитектор РСФСР…Лауреат государственной…
– Кто опять помер?
– Понятия не имею, не знал его.
С расплывчатого серенького фото, наклеенного на лист ватмана и обведённого чёрной рамкой, улыбался молодцеватый, в ковбойке, Гуркин, за клетчатым плечом его виднелась послевоенная стройка ампирного пригородного вокзала с гротами из рваного камня… под фотографией были так же наспех, как и словесный текст некролога, выведены даты жизни; выражение лица Гуркина на давней фотографии, его взгляд, почудилось Соснину, излучали вину, смущение.
О чём мог сожалеть Гуркин?
Неужели и он унёс какую-то тайну?
Сновали озабоченные чиновники.
В нише у стенгазеты болтали.
– На Филозова всех собак вешают, не зря, едва дом упал, на расстрельную расследовательскую комиссию посадили. Похоже, качается под ним кресло.
– Из кожи вон лезет, старается
– Комиссия-то собиралась уже?
– Нет, сегодня.
– За что на него наверху озлились?
– Увлекается! Говорят, подмахнул бумагу о расчистке под небоскрёбы территории Балтийского завода, увязал с программой морского фасада, ну а оборонный отдел Обкома забил тревогу.
– Что-то не верится! Он нос по ветру держит, яхтсмен!
– С чего бы тогда в Творческом Союзе о переменах трубили?
– Кто трубил?
– Ну-у, говорят, искусствовед, Филозовым же и приглашённый, так идею разукрасил, так отлакировал.
– А я слышал, что Филозова за лекции этого искусствоведа песочат.
Соснин посмотрел на фото молодого вдохновенного Гуркина… кипит главная в его жизни стройка, ветерок треплет шевелюру.
– Мне того искусствоведа в ресторане показали потом, когда он Тарзана помогал снимать с люстры, такой весь из себя нарядный, модный – шарфом замотанный, в лыжных ботинках.
– Какого ещё Тарзана?
– А-а-а, Кешка и не такое отчудить может.
Соснин увидел восково-жёлтого, понурого Гуркина, из последних сил сжимавшего сухими пальцами кий.
– На хоккей в «Юбилейный» билеты есть? – спросил сбоку молодой голос.
Потянулись щиты с ежегодной выставкой летних работ сотрудников. Цветы. Натюрморты. Пейзажи.
Мимо пробегали люди с постными лицами, бумагами для доклада.
Многие пересекали коридор из двери в дверь.
В уборной без устали взрывался сливной бачок.
Соскользнув взглядом с увядших сиренево-синих ирисов в медный таз с бликом и краснопёрками, сразу же метнувшись к продрогшим осинам, Соснин невольно усмехнулся: вот она, текучесть.
Выставка сочилась завещанной передвижниками любовью к родной природе.
Голое поле.
Осеннее букле леса.
Крапчатые березняки.
Силуэты стогов, колоколен, маковок на кисельном закате.
Озеро с камышами; спереди – утлый чёлн, подальше, на косогоре – серые избы, повыше – кучевое клубление.
Передвижники, правда, божились в любви к каждой травинке, каждому листочку, мусолили их масляной краской, пока не удавливали. А на этой выставке царили скорые на руку акварелисты, искавшие слезливую усладу в письме по-мокрому. Эпигоны Бочарникова его трепетность ставили на поток; упругие касания колонка наспех отдавали вспухавшей бумаге цветную воду, укрывисто-плоские протяжённые мазки щетиной в мгновение ока заставляли засветиться, загореться небесную перистость или потемнеть лощины, далёкий лес.
Время истекало, но Соснин замедлил шаги – форма и содержание сливались. Обобщая, затуманивая, этюды всем состояниям природы предпочитали ненастье: надвигающееся – с небесными боями, помрачнениями, чреватыми ливнем; длящееся – тёмное, порой с пятном розоватой мглы, дарящим надежду на прояснение; наконец-то вылившееся, отступившее, устало громыхающее вдали косым сизым краем, оставив нам под коромыслом радуги омытые луга, лес, блестящую грязь.
Наглядная текучесть!
Подкрашенная вода легко, быстро изображала воду.