Приключения Вернера Хольта
Шрифт:
Все шкафчики стояли в ряд, стеной, за которой не видно было коек. Перед окном красовался большой аквариум с золотыми рыбками, на подоконниках цвели в горшках азалии и альпийские фиалки.
Вольцов остановился посреди комнаты. Кто-то съязвил:
— Высокие гости пожаловали!
Но Вольцов и бровью не повел:
— Давайте жить в мире, — предложил он спокойно.
— Жить в мире? — отозвался один из близнецов, вскочив в постели. — И это после того, как моего брата изуродовали на вечные времена!
— Напал-то не я, — возразил Вольцов. Но тут поднялся старший курсант Вильде.
— В армии существует неписаный закон, — сказал
Услышав это, Вольцов взвыл от ярости и шагнул к Вильде, а тот, не теряя времени, отгородился столом.
— Еще одно такое подлое нападение, — предупредил Вольцов, — и пусть над вами смилуется господь бог!
В ответ раздалось насмешливое гоготание противника, но в нем не чувствовалось обычной уверенности.
— Ничего у нас не выйдет, — заявил позднее Хояьт. — Тоже мне, товарищи! Один готов другому горло перегрызть. Раньше я себе иначе представлял армию. Думал, это — братское содружество.
— Болтовня! — огрызнулся Вольцов.
А Феттер:
— Братское содружество — но сперва получай свои полсотни горячих ременной плеткой!
Хольт и его друзья чувствовали себя одинокими. Их одноклассники, работавшие на приборах, подлаживались теперь к старшим курсантам.
В декабре заметно участились массированные налеты на окрестные города. Хольт время от времени получал письма от матери; гамбургский дядюшка регулярно снабжал его сигаретами, да и сам Хольт иногда просил присылать ему деньги: он не укладывался в солдатское жалованье — пятьдесят пфеннигов в день. Он выхлопотал себе на рождество краткосрочный отпуск и долго раздумывал, как лучше его провести. Прежде всего мелькнула мысль об Уте, но Ута писала ему еще в ноябре, что они всей семьей проведут святки в Шварцвальде. Ехать к матери не хотелось. Спасаясь от одиночества, он позвонил фрау Цише.
Готтескнехт упорно торчал в канцелярии, по-видимому увлеченный беседой с пухленькой связисткой, о которой говорили, что она любовница капитана. Хольт недоверчиво покосился на вахмистра. Прошла целая вечность, пока не освободился провод. Наконец в трубке послышался искаженный до неузнаваемости, дребезжащий голос фрау Цише:
— Разумеется, приходите, — у меня как раз гости, это будет очень кстати!
Исполненный щемящих предчувствий, он тут же отправился в путь.
Перед подъездом стояли две обшарпанные машины. Дверь открыла горничная, взявшая у него шинель. Он поставил на пол каску. На военной шинели, висевшей на вешалке, не было офицерских погонов — Хольт установил это с чувством облегчения. Из гостиной доносилась танцевальная музыка и смех.
Хольт узнал гостиную. Через раздвижную дверь видны были соседние комнаты. Фрау Цише, покинув гостей — человек двадцать мужчин и женщин, — подошла к нему торжественная и недоступная, разыгрывая хозяйку салона, и протянула ему кончики пальцев. Владелец шинели, высокий, бледный, белокурый унтер-офицер, судя по нашивке на рукаве мундира, служил в гренадерском танковом полку «Великая Германия», и все здесь называли его «Великой Германией». Когда горничная подошла к нему с подносом, уставленным рюмками, и он взял себе ликеру, кто-то из гостей крикнул: «Нашей Великой Германии все мало», чем вызвал общий смех.
Хольт сидел, не двигаясь, скованный смущением. Фрау Цише любезно занимала его беседой, в которой чувствовалась даже какая-то нотка интимности.
— Все это мои старинные коллеги, актеры оперетты. Как,
Хольт слушал ее, польщенный этой интимной доверчивостью. Ее близость волновала его, кружила голову.
— Желаю вам хорошенько повеселиться, — сказала она, поднимаясь, — но поосторожнее с девушками. Все это простые хористки, я бы их и не пригласила, но мужчинам нужно с кем-то танцевать. — И Хольт остался один.
Он неотступно провожал ее взглядом. Она была одета шн домашнему, в коричневую шелковую пижаму — широкие и длинные штаны-юбка и блуза свободного покроя с развевающимися рукавами, открывавшими ее белые стройные руки до самых плеч. Волосы ее были собраны на затылке в изящный античный узел. Единственным украшением ей служили сверкающие камешки в ушах. В душе Хольта зашевелилась ревность ко всем этим окружающим ее мужчинам. Он завидовал каждой подаренной ею улыбке, каждому брошенному мимоходом слову.
— Дернем по стаканчику, камрад! — И бледный унтер-офицер протянул ему рюмку коньяку. Кругом танцевали под проигрыватель. — В отпуску? — спросил унтер-офицер, еле ворочая языком. — Или здесь служите? А я… в отпуску, прямехонько с фронта! И знаете, что я вам скажу… — Он опрокинул рюмку. — Эх, приятель, камрад… дело дрянь… — Он вытер рукавом лоб. — Мне через три дня снова шуровать на Восточной… Прозит! — Он опять наполнил рюмки. — Верно говорю, камрад, дело дрянь… Да и что вы хотите? Весь мир до того оевреился, что нам обязательно накладут!
Но тут перед ними выросла фрау Цише и сказала повелительно и даже с оттенком раздражения:
— Разве я тебе не запретила говорить о войне? Поди-ка лучше потанцуй!
Унтер-офицер покорно встал и нетвердым шагом поплелся на другой конец гостиной.
Фрау Цише подсела к Хольту и сказала с наигранной обидой:
— Вам, молодой человек, решительно не хватает воспитания! Что же вы не пригласите хозяйку дома танцевать?
— Я не умею танцевать, — признался Хольт.
— Поставьте фокстрот! — крикнула фрау Цише девушке, сидевшей у проигрывателя, и, взяв Хольта за руку, показала ему несложный шаг. Хольт оказался понятливым учеником. — У вас получается бесподобно! — уверяла она его. С трепетным сердцем держал он ее в объятиях, осторожно и бережно, словно хрупкую вазу. Его правая ладонь ощущала сквозь тонкий шелк упругость ее спины. Пластинка кончилась. Но Хольт горячо взмолился: — Пожалуйста, еще раз!.. — Мерные движения танца погружали его в какое-то сладостное опьянение, он испытывал беспричинный восторг, все его чувства были напряжены. Он легко, а потом чуть крепче прижал ее к себе и сам испугался своей смелости.
Но когда и этот танец кончился — увы, слишком скоро, — она показалась ему еще более недоступной, чем когда-либо. Ревниво следил он, как она танцует с другими.
Подносы с бутербродами передавали из рук в руки. Сардинки в масле! Но он отказался от еды, хоть и был голоден. Наконец он подсел к хористкам, попросил себе коньяку — рюмку, другую, — но болтовня этих девушек и их размалеванные лица вызывали в нем отвращение.
Он собрался с духом и снова пригласил фрау Цише. Коньяк придал ему смелости, и он бесцеремонно толкнул актера, грозившего его опередить. Она засмеялась.