Приключения Вернера Хольта

Нолль Дитер

— Почитай-ка лучше сводку, — невозмутимо сказал Гомулка. — Там насчет потери Киева — тоже нельзя слушать без слез…

Цише метнул на него сердитый взгляд и продолжал читать своим сиповатым, срывающимся на визг голосом:

— «Солнечный свет каждому мил, но лишь когда гремит гром и ревет буря, проявляют себя стойкие характеры и познаются трусы и маловеры…»

Хольт так устал, что до него доходили только обрывки фраз: «…уверенность в конечной победе… не терять мужества при неудаче… выйдем отсюда с фанатической убежденностью… с фанатической верой… что победа нам обеспечена!»

Но тут раздался сигнал тревоги. Феттер с проклятиями бросился открывать окна.

К вечеру, как обычно,

к ним в барак «Дора» заглянул Земцкий. Его очень скоро произвели в младшие писари при командном пункте, и поскольку он ночью обслуживал телефонные линии, соединяющие все батареи подгруппы, то был хорошо осведомлен о местных событиях.

— Только что передавали из подгруппы, — сообщил он: — «Хэндли-Пэйдж-Галифакс», которого подбили во вторник ночью, присужден истребителям.

— Как истребителям? — возмутился Феттер. — Вот подлость!

За последнее время в окрестности были подбиты три четырехмоторных бомбардировщика. И каждый раз между батареями возникали жестокие споры, причем Кутшера не отстаивал прав своей батареи.

— А это потому, что наш командир, майор Белинг, они нашего капитана терпеть не могут, — комментировал Шмидлинг. Нескончаемые споры между батареями приводили, как правило, к тому, что стоявшие по соседству соединения истребителей предъявляли свои претензии и сбитые самолеты относили на их счет.

На этот раз заволновался и Вольцов. Он, как и все, мечтал о значке зенитчика, которым награждались батареи за шесть сбитых самолетов.

— Черт знает, что такое! — пищал Земцкий. Он откашлялся и продолжал, стараясь говорить басом, — Готтескнехт как-то поставил ему «плохо» за «неподобающий военному жидкий голосок»: — Я во вторник нес службу воздушного наблюдения. Истребители уже с час как убрались, когда упал «Галифакс».

— Сволота! — не утерпел Вольцов. Он разделся и лег в постель. Утренний подъем полагался по расписанию в половине седьмого, но им разрешалось спать и дольше — в зависимости от продолжительности ночной тревоги. Обычно дежурный старший курсант, помогавший унтер-офицеру, будил их в половине восьмого. В восемь начинались уроки по школьной программе. До этого времени надо было убрать постель и навести порядок в помещении, иначе их ожидала проборка дежурного.

Школьные занятия были чистейшей проформой. Почти ежедневно их прерывала тревога. Пять раз в неделю являлись на батарею учителя одной из гельзенкирхенских гимназий, и каждый день в течение трех часов преподавался какой-нибудь другой предмет. Вторник считался «школьным днем»: все курсанты отправлялись в Гельзенкирхен на уроки химии и физики. В эти дни батарея была небоеспособна.

Уроки в бараках отбывали через силу, и все три часа прилежные ученики только и ждали боевой тревоги.

Свой первый «школьный день» Хольт и его одноклассники честно провели в гельзенкирхенской гимназии, но лишь по незнанию порядков. Старшие курсанты тоже ездили в город, но школу посещало всего несколько человек. Проведав об этом, и класс Хольта стал смотреть на вторник как на выходной день. С девяти до часу молодежь просиживала в кафе, потягивала лимонад и заводила знакомства с девушками, ученицами окрестных женских гимназий. Кутшера завел для школьных дней список посещаемости и время от времени его просматривал, но Бранцнер, аккуратно посещавший уроки, находил для Хольта и его приятелей сотню отговорок вроде «заболел» или «не мог отлучиться от орудия».

В особенном фаворе были нелепые отговорки вроде: «Хольту на сегодня велено постирать чехол для ствола» или: «Гомулка и Хольт отсутствовали по случаю слишком высокой суммы метеорологических и баллистических поправок».

Молодежь облюбовала в Гельзенкирхене небольшое кафе под вывеской «Италия» на Ротхаузенском

шоссе, по дороге в Эссен. Кругом были сплошные развалины. Маленькое кафе случайно уцелело от бомбежек. К радости Вольцова, здесь имелся даже бильярд. Вскоре у них завязались знакомства с местными школьницами. Среди семнадцатилетних девушек — остальные возрасты были эвакуированы — признаком хорошего тона считалось водить дружбу с курсантами. Даже Феттер нашел себе пару и с примерным терпением сносил сыпавшиеся на него нескромные шутки — его избранница была худа, как жердь. Да и Вольцов как-то познакомился с некой пышной блондинкой и вечером довел до сведения всего барака, что на завтра у него назначено свидание, от которого он ждет многого… Однако он рано торжествовал. Как вскоре сам же он сообщил Хольту. отношения у них с блондинкой порваны окончательно и бесповоротно. Он только хотел заглянуть ей за вырез блузки, а она подняла из-за этого целый тарарам. Подумаешь, герцогиня! И он обратился за утешением к своим стратегическим руководствам. В следующий вторник он даже отправился в школу и только подвел Бранцнера, который пометил его отсутствующим по особо важной причине: Вольцову якобы «поручили наблюдать за откатом ствола».

Доктор Кляге, преподаватель математики из Эссена, серьезный, добросовестный человек лет тридцати пяти, всячески старался приохотить учеников к своему предмету, невзирая на неблагоприятные обстоятельства. Тактичным обращением, одновременно внушительным и изысканно вежливым, он сумел завоевать уважение класса и заставил его с собой считаться; единственный из учителей, он не относился к своему еженедельному уроку на батарее как к пустой формальности. Хольт втайне удивлялся, как у Кляге хватает терпения возиться с отстающими и строптивыми учениками, вроде Вольцова и Феттера. В программе этого года была тригонометрия, и доктор Кляге умудрился заинтересовать этим предметом даже Хольта, давно уже не знавшего подобных увлечений.

У одного лишь Вольцова не находилось ничего, кроме оскорбительной брани для этого преждевременно поседевшего человека, страдающего каким-то серьезным недугом, о характере которого ученики могли только догадываться. Говорили, что у него камни в почках. Случалось, на уроках он сидел осунувшийся и бледный, с выражением страдания на лице, и со лба у него катились блестящие капельки пота.

— Пустая комедия, чистейшая симуляция! — говорил в таких случаях Вольцов. — Просто малый увиливает от фронта!

Он с первого дня возненавидел Кляге, так как сразу же с ним поругался. Вольцову надо было выйти к доске и решать задачу, а он сидел с таким видом, словно все это его не касается. Доктор Кляге, еще незнакомый с замашками своего ученика, стоял над самой его партой и настойчиво повторял:

— Пожалуйста, Вольцов, прошу вас…

— Отвяжитесь! — выкрикнул Вольцов и так стремительно вскочил со своего сиденья, что учитель испуганно отпрянул, инстинктивно приготовившись защищаться; при этом он невольно толкнул Вольцова в грудь.

— Вы что же, бить меня собираетесь? — заорал Вольцов. — Попробуйте только тронуть!

Хольт, сидевший сзади, схватил его за ремень:

— Брось, Гильберт, опомнись!

— Это что еще за мода — драться! — крикнул и Феттер из своего угла.

Вольцов, немного отрезвленный вмешательством Хольта, выбежал из барака со словами:

— Меня, лучшего заряжающего на всей батарее, вздумал бить какой-то учителишка!

Доктор Кляге пожаловался капитану. Но Кутшера отделывался в таких случаях своей любимой поговоркой: «Стрелять — важнее, чем зубрить латынь!» На сей раз он, правда, допросил для проформы свидетеля, но выбрал для этой роли не кого иного, как Феттера. На вечерней поверке он обратился к батарее со следующей речью: