Прикосновение

Маккалоу Колин

— Да. Компании «Апокалипсис» понадобятся ученые, а может, даже исследовательская лаборатория.

— Ли несказанно повезло. Хорошо бы он это понял, — произнесла Руби.

— Думаю, понимает, — улыбнулся Александр.

* * *

Для Элизабет известие об отъезде мужа, назначенном на конец 1879 года, стало неожиданностью, но не горем. Только Нелл была безутешна: с недавних пор отец начал брать ее в мастерские и в цеха, где обрабатывали добытую руду. На минувший Новый год, когда Нелл исполнилось три, она вместе с Александром даже спускалась в шахту. Но что ей делать, когда он уедет? Изо дня в день торчать дома?

Выслушав жалобы дочери, Александр принял решение нанять не гувернантку, а наставника-мужчину, который научит Нелл чтению и письму, азам латыни,

греческого, французского и итальянского — девочке просто необходимо чем-нибудь занять беспокойный, пытливый ум. Наставнику, застенчивому молодому человеку по имени Уильям Стивенс, Александр отвел просторную комнату на третьем этаже Кинросс-Хауса. Сун прислал учиться трех смышленых мальчиков-китайцев, преподобный Питер Уилкинс — своего не по возрасту серьезного сына Донни, а Александр сумел найти трех белых девочек, которых родители согласились обучать в частной школе, но лишь до десятилетнего возраста. Из всех учеников Нелл была самая младшая: ей едва минуло четыре года, а остальным исполнилось уже пять.

Несколько дней Нелл закатывала скандалы с криками и слезами, но потом доказала, насколько похожа на отца: распрямила хрупкие плечики и смирилась со своей участью. Когда-нибудь она вырастет и будет повсюду ездить вместе с папой, а пока придется грызть гранит школьной науки.

Полдюжины экономок побывали в Кинросс-Хаусе и ушли ни с чем, и наконец явилась миссис Гертруда Сертис и вписалась в семью так же легко, как рука входит в перчатку, подобранную точно по размеру. Двое взрослых детей этой пятидесятилетней вдовы имели свои семьи, а она управляла заштатным пансионом в Блейни, где ее и разыскала Констанс Дьюи. Миссис Сертис была жизнерадостна, оптимистична, не шла на поводу у Нелл и повара Чжана, умело и доброжелательно отдавала распоряжения слугам-китайцам и даже сумела поладить с Джимом Саммерсом. Последнее обстоятельство приобрело особое значение, поскольку Александр объявил, что уезжает, а Саммерс впервые за все время службы отказался следовать за ним: Мэгги Саммерс страдала загадочной болезнью, о которой ее супруг предпочитал не распространяться.

Впрочем, с отъездом Александра исполнительная власть к Саммерсу не переходила. Сун сбросил вышитые шелковые одежды и лично занялся рудником и другими предприятиями «Апокалипсиса»: углем, железом и кирпичом в Литгоу, цементом в Райлстоуне, в окрестностях Лиггоу, засеянными пшеницей обширными полями возле Веллингтона, оловянным рудником в Северном Квинсленде, заводом паровых двигателей в Сиднее и недавно найденным месторождением бокситов. Не говоря уже о прочих делах.

Словно отзываясь на беспокойство Александра, Элизабет решила за время его отъезда заново отделать и обставить Кинросс-Хаус, выбрав цвета, ткани и мебель по своему вкусу. Александр предоставил ей полную свободу действий при двух условиях: во-первых, если библиотека сохранится в прежнем виде, во-вторых, чтобы в доме было поменьше голубого цвета, нагоняющего тоску.

— Ты же знаешь, он любит красный, — напомнила Руби.

— А я — нет, — ответила Элизабет, твердо усвоившая, что красный — цвет блудниц. Она мечтательно протянула: — Одни комнаты будут абрикосовыми, другие — сиреневыми, третьи — в сливовой и нежно-желтой гамме, одна или две — цвета шартреза с примесью темно-синего и белого цветов.

— Современно, но мило, — оценила Руби.

Поскольку Руби и Констанс обожали делать покупки, все три женщины время от времени забирали Анну, Яшму, Шелковый Цветок и Бутон Персика и наведывались в Сидней: выбирали ткани, подолгу обсуждали достоинства обоев, и если не примеряли платья, туфельки и шляпки, то сводили с ума приказчиков в мебельных магазинах. Нелл охотно оставалась дома под присмотром Крылышка Бабочки, миссис Сертис и мистера Уильяма Стивенса.

Анну поочередно осмотрели все известные врачи страны, сведущие в лечении умственно отсталых детей, и единодушно вынесли один и тот же вердикт: рассчитывать на выздоровление не стоит. Детям, так и не научившимся говорить и ходить к двум годам, редко удается догнать сверстников.

Тем не менее состояние девочки улучшалось; в пятнадцать месяцев она уже держала головку и могла сосредотачивать

взгляд на человеке, старающемся привлечь ее внимание. Осмысленные глаза оказались лучшим украшением Анны: огромные, широко распахнутые, как у матери, серовато-голубые, опушенные густыми длинными ресницами.

К двум годам Анна научилась сидеть без посторонней помощи на высоком стульчике и самостоятельно, хоть и не слишком умело орудовать ложкой: это зрелище приводило Яшму в восторг, а у Элизабет вызывало тошноту. К Яшме Анна была привязана всей душой, а Элизабет начала узнавать, как только пересела на стульчик. Ни ходить, ни говорить она не умела. Из всех домочадцев Анна выделяла Нелл, которую приветствовала тем же пронзительным визгом, которым выражала радость.

Яшма ухаживала за маленькой пациенткой нежно и терпеливо, под руководством Хун Чжи из китайской аптеки. Его восточная мудрость приносила Анне больше пользы, чем все настойки и примочки сиднейских врачей, ибо Хун Чжи верил в силу упражнений, терпения, диеты и последовательного обучения. Чтобы научить девочку держать голову, он сам приходил колоть ее тонкими гибкими иглами. В действенности этого метода Элизабет сомневалась, но не запрещала его, а когда Анна наконец стала поднимать головку и Хун Чжи попросил разрешения провести еще один курс лечения, чтобы поставить ее на ножки, Элизабет дала согласие. Как ни странно, лежать утыканной иголками Анне нравилось — может быть, потому, что она любила Хун Чжи.

А сколько радости было, когда Анна наконец-то привыкла сидеть на горшке! Правда, прошло полгода, прежде чем она научилась связывать этот процесс с опорожнением кишечника, но впоследствии обычно не забывала с трудом усвоенный урок. В конце 1879 года, после отъезда Александра, когда Анне было почти три года, она заговорила. Поначалу ее лексикон состоял всего из трех слов — «мама», «Яшма» и «Нелл», но употреблялись они всегда к месту. В три с половиной года к нему прибавились новые слова — «кукла» и «Долли», обозначавшие одно и то же: грязную, но обожаемую тряпичную игрушку, с которой Анна ложилась в постель и не расставалась днем ни во время сеансов иглоукалывания, ни на высоком стульчике. Куклу приходилось стирать не реже раза в неделю, но когда Элизабет попыталась заменить ее новой, Анна отчаянным криком переполошила весь дом и не успокоилась, пока не получила обратно любимицу.

— Прекрасно! — заключила Руби. — Анна отличает одну игрушку от другой.

— Миссис Сертис предлагает заказать портному-китайцу Вин Аху точную копию куклы Анны, вплоть до потрепанного платья, и украсить ее всеми теми же отметинами и пятнами. А когда старая кукла сама развалится, мы незаметно подменим ее новой.

— Верно мыслит миссис Сертис! Элизабет, она сокровище.

Элизабет по-прежнему дважды в неделю находила время для верховой прогулки к Заводи, иначе просто не вынесла бы домашней рутины. Лошадь постоянно артачилась, не желая брести по воде, тогда Элизабет прихватила на прогулку мачете и прорубила дорожку в лесу, хотя и опасалась, что рано или поздно по этой просеке Александр найдет ее тайное убежище. Но пока можно было не опасаться: Александр путешествовал уже восемнадцать месяцев и, судя по письмам, назад в Кинросс не торопился.

Его жена получала краткие письма, написанные сухим и деловитым языком, а Руби — более длинные, живые, полные новостей. Чаще всего Александр писал про Ли, которому в 1881 году исполнилось семнадцать.

«Руби, ты правильно поступила, отослав его в Англию, — говорилось в одном письме. — Плохо одно: он отчаянно скучает по тебе. Каждое слово о тебе он впитывает словно губка; твоим фотографиям отведено почетное место в его комнате. Как ученик старшего класса, он занимает отдельную спальню, между комнатами двух персидских принцев. По-английски он говорит безупречно: правильно, красиво, аристократично, держится царственно, но без надменности. Прилагаю фотографию Ли в новой школьной форме. Снимался он нехотя — видимо, перенял суеверия своих школьных товарищей, которые считают, что фотоаппарат отнимает у человека частицу души. К счастью, Ли слишком интересуется техникой, чтобы придавать значение суевериям, — благодаря этому ты и получишь снимок.