Приметы весны

Винник Александр Яковлевич

— Чего смурняком ходишь?

— А чего мне радоваться? — мрачно ответил Гнатюк. — Что получать меньше буду?

— Рано панихиду запел. Или, может, думаешь, на том все кончилось?

— Не знаю, кончилось или не кончилось, а, видать, ходу не дадут. Так и ждет Гусев, чтоб я расчет взял.

Сигов подошел к Гнатюку.

— Не горюй, Саша. Борьба еще только начинается. Чернов сегодня опять пилюлю подсунул Гусеву, а завтра Козуб рекорд будет ставить. А там еще найдутся. У всех сейчас на душе накипело, вперед рвутся. Всех же он не поснимает!.. Найдется управа и на Гусева.

Сигов

обошел все общежитие, и ребята гурьбой шли за ним. Вначале они стеснялись и шествие по коридорам было молчаливым и торжественным. Но Сигов шутил, смеялся, и праздничное настроение у ребят прорвалось наружу. Успокоился и Гнатюк.

Вечером Гнатюк подсел к Чернову.

— Ну, что там в цехе? — спросил он.

Чернов, шепелявя и глотая слова, торопливо рассказал о том, как был установлен новый рекорд. Глаза его блестели задором.

— А Гусев, что Гусев сказал? — допытывался Гнатюк.

— Та что сказал? Не знаю, что сказал. Я, как пошабашил, сразу тикать из цеха, чтоб не попадаться ему на глаза. Он, говорят, в главную контору пошел и ничего не знал про наш рекорд.

Чернов подмигнул, как нашаливший мальчуган, но вдруг спрятал усмешку и сказал зло:

— А что Гусев? Он при буржуях учился, и сам вроде буржуя… Таких надо прижать, чтоб не мешали.

При этих словах скрипнула кровать, и к Чернову повернулось опухшее от сна лицо.

— А ты думаешь, правильно сделали, что повысылали кулаков в Сибирь? — спросил Федор Рыжов.

— Проснулся! — с усмешкой сказал Чернов. — Кулаков жаль стало.

— А тебе народу не жаль? Так?

— Ты не путай народ с кулаками. Народ — это одно, а кулаки… кулаки — это наоборот. Разбираться надо.

— Может, поучишь?

— Могу и поучить, раз в политике не разбираешься.

— Тебя еще поучу.

— А что же ты путаешь народ и кулаков? Народ теперь хозяин… а кулаку не то, что в Сибирь… Забыл ты Христича? Я бы такого в порошок стер.

— Ишь, герой какой!

— А ты чего защитником к кулакам нанялся?

Рыжов вскочил с постели.

— Дал бы тебе, да не охота руки марать. Жадности в тебе больше, чем у кулака. Мало зарабатываешь, так еще решил рвануть. Ударничек! — Он снова улегся в постель, лицом к стене. Но тут же повернулся и сказал: — Вам завсегда больше всех надо. Производительность поднимают, нормы им маленькие! Абы народ мутить.

Гнатюк негодующе посмотрел на Рыжова, но спорить не хотелось. Все же, уходя, сказал:

— Нам всего много надо. И тебе тоже надо. А то как же социализм построим?

Глава третья

В доме Гусева все отдавало стариной и уютом: большой черный лакированный стол на пузатых ножках, массивные кресла, солидный, под стать всему в доме, буфет, заставленный звонким хрусталем. От всех вещей пахло далеким прошлым, и, глядя на них, невольно думалось, что вещи часто долговечнее человека.

Коваль впервые в своей жизни видел такую мебель, такую посуду, такие ковры на стенах и на полу.

В пяти километрах от деревни, где Миша Коваль жил до революции, было именье помещика Надигробова. Миша раза два был во дворе помещичьей усадьбы, видел большие белые колонны

у входа, ярко освещенные окна. Колонны ему понравились. Он, правда, не понимал, зачем они поставлены. Но смотреть на них было приятно. А вот размеры дома ему показались неоправданно большими. Он подумал тогда: зачем люди тратят столько денег на дом? Ему дать бы эти деньги — он не строил бы такого большого дома. Построил бы каменный дом поменьше, зачем лишние деньги переводить! На три горницы. В одной поселил бы отца и мать, в другой жили бы сестры, а сам занял бы третью. Один? Нет, одному много. Можно бы еще кого-нибудь из ребят взять… А остальные деньги? На остальные деньги лошадь купил бы; может, корову… Если еще осталось бы, можно сапоги купить, такие, как у сына управляющего, чтоб гармошкой собиралась халявка и блестели, как новые калоши… Что касается колонн, он так и не решил: поставить или обойтись без них. Очень это, должно быть, дорого, думал он. Но красиво…

Когда пять дней тому назад Шурочка позвонила и сказала, что в комиссионном магазине продают недорогой трельяж, Коваль после смены попросил Сигова отпустить его с собрания членов Осоавиахима и вместе с Шурочкой отправился в комиссионный. Он зашел в магазин робко, как непривычные люди заходят в ресторан. Здесь все вещи были не наших времен, не знаешь, что к чему и почем оно может быть. И продавец держал себя не так, как в обычном магазине, а смотрел на покупателя как-то особенно. На его лисьей мордочке как будто было написано: мне ведь все известно, а ты здесь дурак дураком.

Шурочка указала на столик в углу. Как ни равнодушен был Коваль к вещам, трельяж ему понравился. Он провел большой ладонью по столику, и она заскользила, точно по льду. «Здорово отполировано, — подумал Коваль. — Хороший мастер сработал». И лак блестел так, словно трельяж только что вскрыли. Правда, на левом зеркале было несколько коричневых пятнышек, а ножки столика были немного поцарапаны. Но это ничего, сказала Шурочка, будут деньги — можно будет потом заменить зеркало и закрасить лаком ножки.

— Сразу тогда и кровать перекрасим, — сказала она.

Это замечание несколько расхолодило Коваля. Год назад они купили на толкучке кровать. Она была выкрашена в противный зеленый цвет. «Как дохлая лягушка», — сказала тогда Шурочка. Но верхушка была никелированная, и они решили купить кровать. «Потом перекрасим», — сказал Коваль.

Месяцы шли, а кровать все еще никак не собрались перекрасить. И Коваль не раз говорил Шурочке:

— Больше не стоит покупать дряни. Надо сразу покупать стоящие вещи…

— Вы напрасно раздумываете, — услышал Коваль голос продавца. — Триста рублей за такую вещь, — считайте, даром. Вы посмотрите на дерево. Это же настоящая карельская береза… И лак немецкий, такого нигде теперь не найдете.

Вкрадчивый голос продавца и его лисья мордочка не внушали Ковалю доверия. Но трельяж, по всему видно, хорош.

Коваль отсчитал деньги и передал их продавцу.

— Куда прикажете доставить? — спросил продавец. — У нас тут есть извозчики, за пятерку довезут.

— Сам донесу, — сказал Коваль хмуро.