Приметы весны
Шрифт:
Михо взглянул на смешливую физиономию друга и не выдержал, рассказал о знакомстве с Марийкой, хотя и старался — из мужской гордости — облечь весь рассказ в шутливую форму.
Ромка подмигнул Михо и не то с гордостью, не то с завистью сказал:
— Ишь, черт, учительшу отхватил! Видать, хороша краля.
Михо схватил Ромку за ворот.
— Да что ты болтаешь, кляча! — крикнул он угрожающе. — Мовчи, говорю…
Ромка не понял, с чего это вдруг Михо взбеленился.
— Ну что ты, Михась? Я ж ничего, я так просто. Нехай меня бог накажет, если я шо…
Когда расставались, Михо взял с Ромки слово, что
Но на другой же день все, кто попался Ромке, знали о «Сокиркиной учительше». Михо, встретив друга, набросился на него с кулаками, но Ромка изобразил на лице такое удивление, что трудно было ему не поверить.
— Да что ты выдумываешь? — возмущался он. — Ничего я никому не говорил. Нехай я на этом самом месте провалюсь, нехай моя лошадь завтра околеет, вот те крест святой… Может, кто видел, как ты стоял с ней, вот и разнес.
Михо недоверчиво отнесся к этому объяснению, но прямых улик против Ромки не было, и они помирились.
Прошло три дня. Михо бродил по поселку, надеясь встретить Марийку. Но ома словно в воду канула. Однажды Михо продежурил целый день у школы, спрятавшись за газетным киоском. Он прождал, пока вышли все дети, все учителя. Марийки не было.
«А может, она вовсе и не в этой школе работает? — подумал Михо. — Кто его знает, сколько тут школ?»
Михо хотел подойти к сторожихе школы и спросить, не знает ли она Марию Иващенко, но в последнюю минуту передумал: «Еще узнает Мария и рассердится».
Несколько часов он простоял у перекрестка, где так неожиданно познакомился с Марийкой. Но ее и там не было.
Потом Михо подумал, что глупо искать почти незнакомого человека. Мало куда она могла деться: может быть, в город поехала или занята чем-нибудь. А может, и совсем приезжая она, не здешняя. И уже уехала…
В воскресенье вечером Ромка потащил Михо в клуб.
— Там каждое воскресенье танцы, — сказал Ромка. — Ходим глянем, а может, и сами потанцуем.
Михо надел новую рубашку, начистил сапоги.
Ромка, наблюдавший за переодеванием друга, посоветовал:
— Ты пиджак коверкотовый надень.
Михо надел пиджак, подержанный, с чужого плеча, недавно купленный на «толкучке». Он был несколько коротковат, но Ромка, окинув взглядом друга с ног до головы, восхищенно сказал:
— Здорово, Михась! Настоящий барон. Та что барон, — герцог!
Он был на голову ниже Михо, всегда в душе немного завидовал его росту, силе, так и рвавшейся наружу. Когда они становились рядом, низкорослый, худощавый Ромка как бы подчеркивал достоинства своего друга. По выпиравшим из рубашки мускулам Михо угадывалось здоровое, сильное тело.
— Ну, ходим, Михась, — торопил Ромка. — А то Гришка свистит уже.
Гришка не только свистел. Когда Михо и Ромка вышли на улицу, Григорий Чурило встретил их у самого порога.
— Что вы там копаетесь? — сказал он недовольно. — Жду, жду, а их нема. Хотел уже сам уходить.
Михо недолюбливал Григория, прозванного Вислоухим за огромные, обвисшие уши. Сын старшины был заносчив, всюду хотел верховодить, ни с кем не считался. Особенно форсил он вставным никелевым зубом.
— Не барин, подождешь, — сказал Михо. — Тебя всегда больше ждут.
— Так то меня! — высокомерно
— Но-но, потише. А то чтоб зайцу тикать не пришлось.
— Годи вам ссориться, — сказал Ромка. — Ходимте скорее. Аж надоели. Всегда они спорят… Ходимте.
Компания двинулась к поселку, мерцавшему вдали робкими огнями.
Клуб помещался в здании, где до революции жил директор. И хотя о нем уже и вспоминать бросили, улицу все еще по привычке называли Директорской. Ровная, нарядная, она пряталась от дыма в густой зелени. Рядом с директором поселились его земляки, прибывшие из Франции и занявшие в заводоуправлении и цехах самые видные посты. Французы были главными владельцами завода. Их компаньоны бельгийцы и акций имели меньше, и посты занимали пониже, и жили похуже. Они поселились на улице, идущей параллельно Директорской и получившей название Бельгийской.
Третья улица носила название Миннесота, и мало кто знал, откуда взялось это название. Улочка тихая, в отличие от Директорской и Бельгийской несколько кривая, ибо вилась она по склонам оврага, где когда-то журчала короткая, как уж, степная речушка — приток притока самой большой в этих краях речки Голубой. Речушки той давно и в помине нет, но она-то как раз и была всему виной.
Было это в начале нашего столетия. Завод работал первый десяток лет. Французские промышленники и их бельгийские компаньоны подсчитывали прибыли, очень довольные страной, где много богатств и в избытке дешевая рабочая сила, тем более, что правительство разрешало иноземным гостям распоряжаться в стране куда свободнее, чем они могли бы это делать дома. В России французские и бельгийские капиталисты чувствовали себя под охраной правительства, благоприятствовавшего развитию иностранных концессий. Правда, это требовало определенных расходов, но, в конце концов, принципы всюду одни — во Франции, Бельгии или России: «не подмажешь — не поедешь», как говорят русские. Зато уж если подмажешь, то едешь с комфортом.
В те времена на юг России приехал юркий американец Дрэпер. Фамилия не ахти какая звучная, но не в фамилии, как говорится, счастье. Дрэпер и с такой фамилией умудрялся делать большой бизнес.
Рабочих на завод шли много, а разместить их было негде. Около четырех тысяч человек набилось в шести казармах и нескольких домиках, остальные жили в шалашах и землянках.
Приехав на завод, Дрэпер нюхом опытной ищейки почуял, что здесь можно хорошо подработать, и обратился к представителю франко-бельгийской фирмы с предложением организовать своеобразное акционерное общество.
— Мы не можем допускать, чтобы бедные русские рабочие жили в землянках и шалашах, — с дрожью в голосе сказал он. — Мы не варвары, мы — культуртрегеры.
— Совершенно верно.
Ободренный поддержкой, мистер Дрэпер продолжал с еще большим пафосом:
— Америка показывает образец новых отношений между предпринимателями и рабочими. Каждый рабочий — акционер!
Упоминание об Америке не особенно понравилось представителю франко-бельгийского общества: он знал, какую борьбу приходится выдерживать обществу, конкурируя с нахальными и пронырливыми американскими промышленниками, — но лицо его не выдало того, что было на душе, и он любезно согласился: