Приметы весны
Шрифт:
Слова были какие-то чужие, но Вера Павловна так улыбалась, что они казались искренними.
Выпили еще.
Когда домработница подала жаркое, Гусев, разрезая утку, сказал, словно рассуждая сам с собою-
— Вот ты говоришь, Верочка, новая интеллигенция. А по-моему, интеллигенция всегда остается интеллигенцией. Человек, вкусивший плоды культуры, не вернется к промыслу дикаря. Кто по-настоящему познал науку, тот не пойдет против ее законов. Так, Михаил Ефимович?
— Очевидно.
— Вот хотя бы наши цеховые дела. Вы, конечно, знакомы
— Знаком.
— И вы знаете, что мы достигли предела производительности, указанного в паспортах?
— Ну и что же? — нерешительно сказал Коваль.
— А то, что я считаю недопустимыми всякие эксперименты, идущие против науки.
— Вы имеете в виду рекорды Гнатюка?
— Да. Именно это… Это недопустимо. Мы, мы с вами отвечаем за оборудование, за технику. Я, как начальник цеха, — за весь цех; вы, как начальник смены, — за свою смену. Как можете вы, инженер, человек умный, знающий, серьезно относиться к этой игре в рекорды? Все это хорошо для политики, для воодушевления масс. Но мы же с вами инженеры, интеллигенты! Мы должны помнить о науке!
Коваль чувствовал на себе взгляд Веры Павловны, подсказывавший ответ: «Это же так! Согласитесь!»
Коваль отбросил прядь волос, упрямо спадавшую на лоб.
— Жизнь идет вперед, — сказал он, стараясь не глядеть на Веру Павловну. — Она опережает науку. И мы должны идти в ногу с жизнью.
— Вы считаете, что Гнатюк понимает в технике больше нас с вами? — в упор спросил Гусев.
Коваль помедлил с ответом.
— Нет, не считаю, — сказал он. — Я в технике разбираюсь больше, чем Гнатюк. А вы еще больше… Но я думаю, что дело не только в этом. Мы же технику лучше знаем по теории, а они своими мозолями ее чувствуют. Раз они хотят больше катать, надо нам присмотреться, что тут такое. Рабочему как будто неинтересно, чтобы нормы были больше. Так?
Глаза Веры Павловны подтвердили: «Так!»
— Ну вот. А раз они хотят увеличить нормы, значит чувствуют, что так надо сделать и что жить от этого хуже не станет.
— Это вы в политику ударились, дорогой Михаил Ефимович. А политика часто далека от земных дел… Вот, кстати, посмотрите.
Гусев подошел к окну. Вера Павловна стала рядом с ним.
— Вот вам политика, — сказал Гусев иронически. — И с ними вы собираетесь войти в социализм! Эх, дорогой друг. Как далека бывает политика от жизни! Вот, смотрите. Как похожи на них многие из тех, в кого вы верите. Они идут, не зная куда и зачем.
Коваль посмотрел в окно.
Громыхая ведрами, по осенней, слякотной улице тянулся цыганский табор. Низкорослые худые лошади, выцветшие кибитки, обросшие бородами мужчины и кутающиеся в пестрые лохмотья женщины… Молодой цыган, рослый, красивый, остановился на мгновенье, взглянул черными тревожными глазами на Веру Павловну, Гусева, потом на Коваля. И Ковалю вдруг показалось, что на него глянуло что-то издалека, из давным-давно не существующего.
А
Начало знакомства сулило мало хорошего. Хотя, кто скажет, каким должно быть начало знакомства? Лучше начать со спора и закончить крепкой дружбой, чем начать с обмена комплиментами и закончить ссорой на всю жизнь.
В универмаге, куда Михо зашел купить гаечный ключ, у него произошла ссора с продавцом. Тот спросил, какого размера ключ нужен Михо. Хорошо отличая на глаз один ключ от другого, Михо, однако, плохо разбирался в размерах.
— Большой ключ давай, — сказал он.
— Большие ключи бывают разные, — ответил продавец, — дюймовый, полуторадюймовый… Какой вам?
Михо показалось, что продавец смеется над ним, он вспылил и нагрубил ему.
— А вы напрасно скандалите, — услышал он голос позади себя и обернулся.
У двери стояла девушка в шляпке вишневого цвета.
— А тебе какое дело? — огрызнулся Михо.
— Я слышала ваш разговор. Вы не правы.
Михо вспыхнул.
— Я твоих лошадей не крал, ты в мои дела не мешайся. Тоже, учительница нашлась!
Губы ее задрожали от обиды, но она сдержала себя и сказала спокойно:
— Насчет учительницы вы не ошиблись. А еще… — Она помедлила мгновенье, потом заговорила взволнованно и решительно: — Еще вот что: мы с вами незнакомы, а вы говорите мне «ты». Это невежливо.
Она надела варежки и повернулась к выходу.
Михо побагровел и запальчиво бросил вслед:
— Не того учить взялась. Без тебя научат.
Девушка обернулась, пристально посмотрела на Михо и, медленно, точно повторяя задачу непонятливому ученику, сказала:
— Не знаю, кто вас учит, только плохо, что вы грубияном остались.
И хлопнула дверью.
Всю дорогу, до окраины поселка, где отец снял для жилья на зиму сарай, Михо не оставляло чувство досады. Он злился на девушку: «Подумаешь, цаца! Учить будет меня. Пошла к черту!»
Но злость была какой-то необычной, она шла не от души… Злость злостью, а виделось другое: неторопливые, задумчивые, не то серые, не то голубоватые глаза, но такие, что сразу вспомнилось лето и васильки в просторной степи. Рот маленький и губы яркие, дрожащие. «Волновалась, видать», — подумал Михо.
Как ни мимолетна была встреча, но в душу Михо запало многое, хоть и не глядел он как будто на девушку.
Михо был в том возрасте, когда еще не совсем точно определяются вкусы, наклонности, стремления человека. Но девушка, встреченная в универмаге, сразу привлекла его. Даже не скажешь чем. У Полины Чурило, дочки старшины табора, на которой отец хотел женить Михо, глаза были как огонь, глянет — и кажется, что всего обожгло тебя и, если долго глядеть в них будешь, совсем сгоришь. Стан стройный, гибкий, как деревцо, растущее в тесноте придорожных густых перелесков и жадно тянущееся к солнцу.