Прими день грядущий

Виггз Сьюзен

Дневник был написан твердой, точной рукой. Хэнс даже поразился, заметив, насколько почерк матери похож на его. Он бегло прочитал описание характера детей Бримсби, усмехнувшись портрету маленького Эндрю: «Толстый трусливый ребенок, который ненавидит учение, словно это наказание Господне». Подмечено было очень верно, потому что даже сам Эдмунд признавал, что его сын не отличался склонностью к учению.

Хэнс нетерпеливо листал исписанные ювелирным почерком страницы: вот небольшое рассуждение о философии Руссо, кулинарные рецепты, напоминание самой себе что-то обсудить с подругой, Женевьевой

Элиот… Неожиданно Хэнс заметил, что почерк немного изменился: стал настолько аккуратным, и страницы выглядели так, словно были написаны дрожащей или очень усталой рукой.

«Он – больше чем мужчина, которого я люблю, – читал Хэнс. – Именно для него я живу: заставляю себя есть, пить, дышать. Боже, прости меня».

Внезапно Хэнс понял, что это написано о связи матери с Эдмундом Бримсби. Он чувствовал ее любовную тоску, читая описание случайной встречи в одной из комнат, волшебного действия нечаянного прикосновения.

Она сопротивлялась несколько месяцев, скрывая от всех свои чувства и доверяя их только дневнику. Наконец Пруденс не могла уже больше противиться велению сердца и отдалась.

По мере чтения дневника, образ матери менялся в представлении Хэнса. До сих пор он считал ее коварной гувернанткой, которая использовала свои чары, чтобы соблазнить хозяина дома и получить от этого какую-то выгоду.

Оказалось, все обстояло совершенно по-другому: Пруденс Мун беззаветно и глубоко любила Эдмунда Бримсби. Хэнс понял это, до конца прочитав дневник, потому что сам любил Айви с той же чистотой сердца, с тем же пренебрежением к условностям. Строчки поплыли у него перед глазами.

Слова его покойной матери, как мерцающие призраки прошлого, только подчеркнули силу этой любви.

Закрыв книгу, Хэнс положил ее на дно чемодана и закончил сборы.

Хэнс с любопытством рассматривал Дэнсез-Медоу из-под полей своей бобровой шляпы.

Многое изменилось здесь со времен безмятежного детства. Там, где когда-то лежала пыль да торчали пеньки от срубленных деревьев, теперь выросли магазины. Главная улица была вымощена кирпичом.

Пришпорив коня, купленного в Йорктауне, Хэнс помчался к ферме, на которой родился. Дом совсем не изменился: немного обветшавший, с подросшими вокруг него деревьями, но так хорошо знакомый с детства. Хэнс спешился и привязал лошадь, громко приветствуя невидимых хозяев.

– Боже милостивый! – прозвучал с крыльца голос Мимси Гринлиф.

Быстро сняв шляпу, Хэнс направился к Мимси, которая выглядела поистине великолепно: пышное облако белых волос, статная фигура. Округлость форм явно свидетельствовала о безбедной жизни.

Крепко обняв Хэнса, она окинула его внимательным взглядом и провозгласила:

– Хорошо, что ты приехал домой!

После этого Мимси пошла на кухню и позвонила в колокольчик, созывая остальных, а одного из сыновей, Юстаса, послала на старую ферму Женевьевы за другими членами семьи.

Хэнс почти не говорил за обедом, искренне радуясь тому, как выросла семья Гринлифов и слушая рассказы об их успехах. Джошуа, гордый патриарх, по-прежнему восседал во главе стола, достаточно длинного, чтобы разместить за ним весь выводок, который теперь включал жен его сыновей и пять внуков.

Правда, двое

членов семьи отсутствовали, но о них не забывали ни на минуту. Как всегда беспокойный, Калвин увлекся аболиционизмом, [14] и родители намекнули, что он уже помог бежать нескольким рабам. Хэнсу также с гордостью сообщили, что Роза преподает в Квакер-скул в Филадельфии.

14

Аболиционизм – движение за отмену рабства негров в США.

После обеда мужчины вышли на крыльцо. Вечер уже опускался на долину и на тающие в дымке горы на западе. Филипп занялся ружьем. Куртис негромко напевал, играя в шашки с Юстисом. Из дома раздавался шум и смех детей и грозные окрики их матерей.

Хэнс с удовольствием затянулся сигарой.

– Лучший аромат в округе Олбимарл, – с улыбкой признал он.

– Тебе-то это известно лучше всех, – ответил Джошуа. – Когда ты был мальчишкой, то стащил немало табаку из сушилен.

– Откуда ты об этом знаешь?

Глаза Джошуа озорно блеснули.

– В том-то и состоит беда двенадцатилетних: они считают себя невидимыми и непобедимыми.

Хэнс окинул взглядом ферму, которая когда-то казалась ему целым миром, и почему-то вдруг захотел, чтобы так было всегда.

– Больше я так не считаю, – шутливо признался он. Почувствовав в его голосе усталость и разочарование, Джошуа нахмурился.

– Где ты был? – осторожно спросил он.

Хэнс пожал плечами:

– Где я только не побывал! Однако так и не понял, где мое место. Правда, я многое узнал о себе самом, и многое из этого мне не нравится.

– Ты должен любить себя, друг. Ты – единственный, кто у тебя есть.

– Совершенно не представляю, что дальше делать в жизни, Джошуа.

– Ну, чтобы ты ни решил, главное – это должно тебе нравиться. Жизнь коротка, а вот мертвыми нам предстоит быть очень долго.

Хэнс изумленно взглянул на собеседника, но заметив в глазах Джошуа веселые огоньки, сам рассмеялся.

Прежде чем уехать из Дэнсез-Медоу, Хэнсу предстояло выполнить еще одно немаловажное обязательство. Рано утром, когда еще не высохла роса на полях, он отправился на поросший деревьями холм, семейное кладбище Эдеров. Из земли мрачно выступали только два камня. Хэнс спешился, подошел к первому из них и, опустившись на колени, предался воспоминаниям, которые много лет хранил в тайниках своей души.

«Матильда Джейн Эдер, 1787–1790».

Хэнс прочитал вслух надпись на камне:

«Я буду покоиться в мире и спать.

Боже, позволь мне это».

Хэнс провел пальцами по буквам на камне. Маленькая Мэтти – золотой ребенок, дитя солнечного света и весны. Хэнс помнил, как она заливисто смеялась, когда он щекотал ей подбородок пушистой ивовой веточкой; помнил ее сладкий молочный запах, нежную влагу рта, когда, целуя, Матильда бормотала его имя…