Primi?ra canso
Шрифт:
– Откуда мне знать, кто там есть? Я там не бывала, - возмутилась герцогиня.
Серж коротко усмехнулся, скрестил руки на груди, прислонившись спиной к стволу дерева, и прищурился.
– Но трезмонские содомиты пугают вас меньше французских, - рассмеялся он.
– Вы полагаете, это именно то, что мне угрожает? Стать жертвой какого-то благородного рыцаря с... с необычными... наклонностями?
Катрин смотрела на Сержа, широко раскрыв глаза и не понимая, о чем он говорит. Она злилась на себя, что не сдержалась из опасений за него,
– Надеюсь, вам ничего не угрожает ни в Париже, ни в Фенелле, - равнодушно произнесла герцогиня.
– Теперь вы можете вернуться в конюшню, а после ехать, куда вам велит Его Светлость.
Вдруг ему стало легче дышать. От забавной мысли, промелькнувшей в голове. Она не знала, совершенно не знала, о чем говорит. Тем более, говорит с ним! С тем, кого полагает слугой в этом доме. Иначе... иначе ее опасения попросту не прозвучали бы!
– И все-таки... вы беспокоились обо мне!
– весело сказал он, желая только одного - расцеловать ее в эту минуту. И отдавая себе отчет в том, что это будет самым глупым, что он мог бы сделать.
Катрин вздрогнула. Она зашла слишком далеко. Голос ее стал холодным, а взгляд надменным. Ее Светлость отступила на шаг от трубадура.
– Я беспокоилась о вас так же, как беспокоилась бы о любом своем слуге. Но ваши покровители меня мало заботят. Поступайте, как знаете.
– И все же, я ценю ваш совет, - живо отозвался Серж, сделав шаг к ней.
– Мне не так много их давали в жизни, но все больше указывали, как должно поступить. И я не смею разбрасываться таким богатством.
– Вам и должно ценить советы вашей госпожи.
Он снова шагнул, оказавшись еще ближе, почти касаясь ее. Склонился к ее лицу, глаза в глаза, и пробормотал:
– Я жалею лишь о том, что, уехав, не смогу радовать вас своими канцонами, мадам.
– Мы пригласим другого трубадура, - бесцветно проговорила она, не отводя глаз.
– Я буду счастлив за вас и несчастен за себя, что кто-то сумеет меня заменить, - прошептал Серж прежде, чем найти ее уста. За одно мгновение до того, как они соединились, он замер, словно бы спрашивая разрешения, но, не в силах ожидать ответа, нежно прикоснулся к уголку ее губ, потом скользнул по нижней и снова замер, все-таки ожидая.
За это мгновение в голове герцогини промчался вихрь мыслей и чувств. Он не смеет! Губы ее дрогнули. Он не смеет... Откинув голову назад, она защитилась ладонью и с силой оттолкнула его лицо от себя.
– Вы не смеете!
– гневно проговорила Катрин низким, чужим голосом.
– Вы всего лишь слуга, которого герцог приблизил к себе. И так вы платите ему? Неподобающим поведением с его супругой?
Все еще пылая... и одновременно зная, что едва она уйдет, снова навалится страшный холод, которого он не испытывал никогда до того дня, как увидел ее впервые на пороге Жуайезского замка, Серж отступил на шаг, уже сейчас осознавая, как велико теперь расстояние между ними. Но глаз своих от ее глаз он оторвать не мог. И сердце свое от ее ледяного сердца он оторвать не мог тоже.
– Этого больше не повторится, -
Ее Светлость посмотрела куда-то вглубь сада. Сердце ее пропускало удары, и дышать было трудно. Но голос прозвучал ровно в повисшей тишине.
– Можете написать для меня канцону к своему отъезду.
Она резко развернулась и пошла обратно в замок.
С этого дня он ждал неминуемого приезда графа дю Марто, когда нужно будет что-то решить. Но что решить? Как решить? Самое лучшее ему уехать. Да, герцогиня Катрин была права - его черная душа неблагодарна и неблагородна. Он не умеет ценить милости, данной ему из жалости. Он желал жены того, кто стал ему отцом. И от этого становилось тошно. И, что еще хуже, он не мог запретить себе желать ее. Потому что... любил. И эта любовь цвела в его душе буйным цветом. И никогда ей не отцвести.
Он вновь стал держаться с Ее Светлостью со всей почтительностью. Он не заговаривал с ней без надобности. Он никоим образом не выказывал того, что чувствовал каждый раз, когда видел ее. Единственное, что он оставил себе, - это канцоны. Будто так его душа могла говорить с ее душой. И если бы хоть раз, один только раз он увидел в ней хоть проблеск ответного чувства! И вместе с тем не желал ей этого - потому что она бы погубила себя, коли б испытывала к нему хоть вполовину то же, что он испытывал к ней. В конечном счете, трубадур был волен уйти в любой миг. Ей же всю жизнь предстояло принадлежать герцогу и бояться его гнева. Она была лишена свободы. Что ж... с такой долей иметь ледяное сердце куда лучше!
XII
Июль 1185 года
Клодетт стояла посреди своей пекарни, уперев руки в боки, и недобро глядела на герцога, белого от муки. Сама она выглядела не многим лучше.
– Совсем стыд потерял!
– ворчала дородная пекарша, стараясь не повышать голоса - тот и так звучал грозно.
– Пьянь! Говорила я тебе в таком виде на порог не являться? Тошнит меня от запаха вина! Тошнит, понимаешь?
Герцог поднял на Клодетт мутные глаза и умиленно спросил:
– Тошнит? Сильно?
– Да уж сильнее некуда! Едва ли не выворачивает! А все ты!
– Я!
– гордо сказал герцог.
– Конечно, я! Кто ж еще-то? Мою Клодетт никому не отдам!
– Твою?
– презрительно ухмыляясь, переспросила женщина.
– Твоя у тебя - жена!
– Но ее ведь не тошнит! У нее хуже! Голова болит постоянно!
– Что ж она у тебя хворая такая?
– удивленно спросила Клодетт.
– Совсем, видать, хворая, - пожаловался герцог.
– Хворая глупая тощая утка, неспособная родить мне наследника! Она даже в спальню меня почти не пускает. Только и толку с нее, что прибыль от торфяных болот!
– Тебя? Не пускает?
– еще больше удивилась она и присела на скамью возле герцога.
– Когда такое было, чтобы женщина тебя не пускала куда?
– Клянусь честью, разведусь с ней, - проворчал герцог.
– Нет никого лучше моей Клодетт.