Принц и Нищин
Шрифт:
— Почему?
— Потому что президент! Путин он, да? А puto — в переводе с мексиканского наречия испанского языка будет «пассивный педераст».
— А вы тут ни разу не были? — осторожно спросил Фирсов, держа руку на солнечном сплетении — том самом месте, куда восторженно тыкал пальцем Аскольд.
— Какой, на хер? — отмахнулся тот. — Хотел как-то раз приехать за компанию с проститутками из «Целок», т. е. «Стрелок»… да пережабился я чего-то там… а потом мне подогнали цеповой кокс, я его дернул, а потом соскочил на Ибицу на тусняк… ну, и забил на это гниляковое
Андрюшу Вишневского, верно, распирало от избытка энергии: он только что, перед посадкой самолета, удачно употребил в ноздрю «дорогу» кокса.
— No, — ответил Романов почему-то по-английски.
— И не узнаешь… хотя нет, вот послушай… мне идет, а, Борисыч?
И, откинувшись на сиденье, он запел сильным, несколько надорванным хрипловатым голосом:
— На Муррромской доррожке… ста-а-аяли три сосны… прощался со мной ми-и-илый до будущей весны.
Сережа Воронцов подумал, что эта песня довольно хорошо бы вписалась в репертуар какого-нибудь педерастичного хлопца типа Шуры или Бори Моисеева. Да и этот Аскольд тоже потянул бы. Голос у него, надо сказать, довольно сильный и хорошо поставленный — даже неприлично это как-то для российской эстрады, что ли…
— …мой милый воззвра-а-атилса-а-а с краса-а-а…
— Кстати, — сказал Романов, довольно бесцеремонно прерывая арию московского гостя, — я подыскал тебе то, что требуется. Пластичный и артистичный парень, вполне, вполне подойдет.
— Да? — откликнулся тот. — И где же этот же этот хитропродуманный задротыш?
О черт!
— Этот хитропродуманный задротыш — спокойно сказал Сережа Воронцов, — сидит рядом с вами, многоуважаемый кумир миллионов.
Аскольд приблизил к Сергею свое размалеванное лицо и расхохотался.
— Да? — наконец сказал он. — Правда, ты, что ли? А я думал, какой местный хлыщ из администрации! Что-то вид у тебя больно культурный? Потянешь роль-то?
И он фамильярно похлопал Сережу Воронцова по щеке пахнущей каким-то тяжелыми душными духами, сильно смахивающими на женские, рукой.
— Культурный? — переспросил Сережа. — А сейчас? Н-на Муррромской доррожке ста-а-аяли три сосны… прощался со мной ми-и-илый до бу-у-удущей весны-ы!
— Ну… — начал было Фирсов, но Сережа перебил его:
— Хотя можно обновить репертуар тотально. Например, что-то вроде: «Ласточки летают низко, мне в суде корячится „выша-а-ак“!.. секретарша-гимназистка исписала два каррандаша!!» — Сережа нагло глянул прямо в округлившиеся глаза Принца и добавил:
— Это для мерзости ощущений.
Андрюша Вишневский одобрительно хмыкнул. И недаром: Воронцову удалось мгновенно схватить тембр, интонацию и манеру пения Аскольда. Это он увидел по тому, как лезут на лоб глаза Фирсова, которому показалось, что Аскольд начал на бис, но потом выяснилось, что то поет уже Сергей Воронцов.
— О-о! — с уважением выговорил Аскольд. — Не слабый перец! А на меня ты не обижайся. Я же… знаешь анекдот про пипец?
Сережа
А Аскольд уже рассказывал:
— В квартире раздается звонок. Мужик открывает типа дверь и видит перед собой здоровенного жирного толстяка. Типа того, который в клипе «Дискотеки „Авария“ грохочет: „Ешшь мяссо!!“ Мужик спрашивает:
— Ты кто такой?
— Я — пипец!
— А почему ты такой толстый?
— Я — не толстый, я — полный!
Засмеялись все, за исключением мистера Романова, который скроил довольно кислую гримасу и настороженно покосился на Воронцова.
Громче же всех смеялся сам рассказчик.
— Я к чему этот анекдот рассказал, — наконец сказал он, совладав с порывом душащего его неудержимого смеха, — чтобы ты понял… как там тебя зовут…
— Сергей.
— Вот-вот… чтобы ты понял, Се…мен, с чем, собственно, тебе придется столкнуться. Я вот такой же, как тот толстый мужик.
Это была первая за вечер мало-мальски человеческая фраза — без винегрета из витиеватой брани, замысловатого русифицированного англо-американского сленга, густо сдобренного интернациональной похабщиной, — которую произнес знаменитый певец и шоумен.
Она же оказалась последней — последней приличной. Сережа Воронцов уже имел несчастье понять, что Аскольд на самом деле — тот самый полный… м-м-м… капут, который тот подчеркнул приведенным анекдотом, потому что уже в момент прилета он был определенно обжаблен, как любил говаривать Алик Мыскин, знаток таких состояний. От «звезды» немного пахло спиртным, но взгляд по-рыбьи бессмысленных, неопределенного цвета глаз с сузившимися зрачками был мутным и неуловимым, и периоды неистового всплеска эмоций, когда Аскольд говорил и жестикулировал без умолку, сменялись кратковременным, но беспросветно угрюмым и зажатым стылым оцепенением.
От алкогольных напитков так себя не ведут. По всей видимости, Аскольд просто находился под воздействием наркотиков — скорее всего, того самого самого «цепового кокса», последствия принятия которого он так красочно живописал.
Впрочем, как оказалось, словесные изощрения и анекдоты про «полных» — это еще не все. Сереже предстояло стать свидетелем куда более впечатляющих выходок «звезды».
— Куда делсси… этот шалапусик?
— Да харош тебе, Андрюха. Не парь мозги.
— Чеввво?!
…Все началось с того, что Аскольд потребовал посетить самый что ни на есть крутой гей-клуб в городе. Когда ему заявили, что самый что ни на есть крутой и самый что ни на есть «отстой» для города, в котором московскую знаменитость угораздило запланировать концерт — это одно и то же, потому как клуб этот один на весь город и есть, Аскольд вознегодовал и закатил истерику. Конечно, ему не было никакого дела что для педерастов миллионного города открыт лишь один «голубой» клуб. Просто хотелось поскандалить. Душа лежала. Ну и поскандалил.