Принц Полуночи. Трилогия
Шрифт:
Когда удавчик был сыт, он спал или лениво перетекал по просторной вольере, струился блестящий узор на пестрой чешуе, катались под тонкой шкурой подвижные мышцы.
Не двигаться — течь. Сытая безмятежность — не просто медленная плавность движений, это грациозность и изящество, и выверенная экономность каждого жеста.
Голодный змей превращался в комок мускулов и нервов. Николай Степанович выпускал кроликов прямо на ковер в кабинете. Длинноухие, пушистые зверьки цепенели от ужаса, а удавчик взбесившейся пружиной швырял себя к жертве. Он не промахивался. Никогда.
Вот это было понятно. Стремительный бросок, смертельный удар, сокрушающий кости захват — как просто!
Змей не любил и боялся хозяина Голодный, мог укусить. Сытый, предпочитал убраться подальше от человека.
Весин смотрел на небо за окном, видел небо на картинах, наблюдал за удавчиком. Мир, ставший неожиданно просторным, требовал осмысления. Запросы этого, нового, мира были велики. Стать Зверем? Нет, сначала стать змеей, сытой змеей, которая брезгует всем, что не пытается нарушить ее спокойствие. Зверь жил именно так. Сытый, он прятался от людей, от еды, от хозяина. Голодный — выходил и убивал.
Николай Степанович ни в коем случае не собирался убивать кого бы то ни было.
Однажды он в очередной раз открыл вольеру, протянул к удавчику руку. Змей неспешно и благосклонно скользнул чешуей по раскрытой ладони, чуть сдавил запястье, перебираясь выше, и наконец разлегся на плечах, умостив плоскую голову на открытой полоске кожи между ухом и воротником джемпера.
Николай Степанович поднялся на ноги. Он видел себя в зеркале, он видел начало своего подъема и видел его завершение. Но он не сумел разглядеть движения, хотя мог бы поклясться, что двигался медленно и плавно. Как змея. Как сытая змея.
Как Зверь?
Кем же надо стать, чтобы придумать себе сказку о живых машинах? Нет, не совсем верно. Не только машины наделены жизнью и душой — все вокруг, все, созданное руками человека, живет, чувствует, умеет любить, ненавидеть, быть равнодушным. До какой смертельной грани нужно довести свое одиночество для того, чтобы эта сказка стала реальностью?
Любой человек хочет, чтобы его любили. Уж тем более, в этом нуждается любой ребенок. Взрослые люди сходят с ума, осознав себя одинокими, дети придумывают себе сказки. Когда Зверь понял свою чуждость? В четырнадцать лет он был уже вполне взрослым и все-таки оставался ребенком. Он не сошел с ума и не придумал сказку. Он сделал так, чтобы с ума сошло все вокруг.
Николай Степанович не был одинок. Хуже того, в последние месяцы он склонялся к мысли о том, что людей вокруг могло бы быть и поменьше. Отвлекали люди. Все они чего-то хотели, все они полагали, что имеют исключительное право на его, Николая Степановича, внимание, все они… да просто были. И ничего с этим не поделать — работа такая. Весин был сытой змеей, ему все больше хотелось забраться в прогретый солнышком тихий уголок и свернуться там в одиночестве.
Супруга — умничка, золотая женщина, не испугалась огромного паука, который по-хозяйски обосновался прямо в спальне Николая Степановича. В компанию к удавчику. Она лишь ласково потрепала мужа по все еще густым волосам:
—
Мысль была хорошая, и, несомненно, в самое ближайшее время ее следовало реализовать. Но… чуть позже. Еще чуть-чуть. С пауком не все было понятно. Весину уже до физической боли не хватало Зверя. Черт с ним, не хочет работать — не надо, хочет остаться свободным — его право, но пусть объяснит, пусть объяснит, скотина, что думают пауки, кошки, стены домов? Есть ли что-то больше видимого неба 9И какое оно, настоящее одиночество?
Может быть, все дело в отношении к себе? Сознавать свою ненормальность очень больно, еще больнее жить с уверенностью в том, что ты настоящий, ты, такой, какой есть, должен быть уничтожен. Что любой человек, узнавший о тебе правду, обязан убить. И ничего, кроме страха и отвращения, не прочитаешь ты в чужом взгляде, если снимешь маску.
Не над людьми, но вне людей. Ты — другой.
«Я — другой», — сказал себе Весин. Попробовал слова на вкус.
Несколькими неделями раньше он не смог бы разглядеть в них смысла, но сейчас, когда мохнатый паук щекотал лапами тыльную сторону ладони, а удавчик уютно свернулся на коленях… сейчас в этой короткой фразе что-то зацепило
Другой.
Николай Степанович взглянул на часы. Вспомнил о том, что завтра вновь надо быть на службе. О том, что он нужен людям, множеству людей… Что за жизнь такая проклятущая?!
— Коля, где будем ужинать, в столовой или я на кухне соберу?! — донесся сквозь неплотно прикрытую дверь голос жены.
«В отпуск! — с потрясающей отчетливостью осознал министр. — Мне просто нужно в отпуск». И решил, что уже завтра на службе его не увидят.
Гот бродил вокруг двигателя, рассеянно оглядывая его. То поднимал голову, стараясь заглянуть на самый верх. То всматривался в землю. Словно мог по деформации почвы определить, насколько пострадал механизм.
Бессмысленное было занятие. Пока. А вот когда в лагере закончат со строительством, можно будет притащить сюда компанию техников, пускай разберут эту громаду по винтику. В конце концов есть ведь общеизвестные принципы, отталкиваясь от которых, с наглядным пособием перед глазами, можно разобраться в деталях и понять, работает двигатель или нет, а если не работает, то насколько это непоправимо.
Мечты.
По черной земле скользнула черная тень. Гот метнулся в сторону, укрываясь за корпусом двигателя, отработанным движением сбросил винтовку с плеча в руки. Здесь оружие на предохранитель не ставили.
Не выглядывал. Ждал. Летающие твари на земле медлительны. Если не подставляться самому, ящер скоро улетит. А сунется — получит в морду заряд плазмы. Вечером можно будет сделать нормальный ужин.
— Гот? — осведомился с другой стороны прогалины Зверь.
— Ну? — с подозрением откликнулся майор.
— Не стреляй.
— В кого?
— В меня.
— Покажись.
— Пошла наука впрок, — сварливо буркнул Зверь. — Я покажусь, а ты пальнешь с перепугу.