Принц приливов
Шрифт:
— Честное слово, доктор, мусс фантастически вкусный, — сообщил я. — Целые легионы калорий маршируют теперь у меня в крови. Сюда, случайно, нельзя устроиться едоком?
— Саванна вытеснила глубоко в подсознание огромный пласт своих детских переживаний, — сказала доктор Лоуэнстайн.
— Какое отношение это имеет к утиному муссу?
— Довольно юмора, Том, — одернула меня Сьюзен. — Ваша сестра вычеркнула из памяти целые куски своей жизни. Она называет их белыми пятнами. Мне кажется, они совпадают с теми промежутками времени, когда ее галлюцинации становились неуправляемыми.
— У Саванны всегда были трудности с запоминанием, — заметил я.
— То же утверждает и она. В детстве это ее особенно пугало, но она никому не открывала свою ужасную тайну. По ее словам, из-за этого она всегда чувствовала себя какой-то особенной, одинокой, незащищенной.
Сьюзен Лоуэнстайн говорила, а я следил за ее неуловимой мимикой. Черты ее лица становились мягче; эту трансформацию производила страстная любовь к профессии. Я уже несколько раз видел в ней этот профессиональный пыл. Отстраненная внимательность отступала, Сьюзен совершенно искренне входила в роль свидетельницы, оказавшейся среди раненых, истерзанных душ. Ее голос зазвучал оживленнее, когда она стала описывать свои сеансы с Саванной. В те первые месяцы моя сестра рассказывала о своей жизни, юности, творчестве. Но истории то и дело прерывались и начинали размываться, когда Саванна добиралась до очередного белого пятна. Подавленность снова и снова загоняла Саванну в тупик. Некий бдительный цензор в подсознании сестры всегда был начеку, полностью отгораживая ее от подростковых лет. Когда же она обращалась к детству, то могла вспомнить лишь разрозненные фрагменты, и все они были пронизаны неясным ощущением ужаса. Бывали периоды, когда любая мелочь, будь то птица, кружащая над болотом, запуск двигателя на отцовской лодке или голос матери, готовящей на кухне, вдруг погружала Саванну во тьму, в пространство без времени, в чужую жизнь. Так продолжалось два года, и тогда она приучила себя сосредоточиваться только на нью-йоркской жизни. За три месяца, буквально на одном дыхании, Саванна написала цикл стихотворений «Познавая Манхэттен». То был недолгий промежуток, когда к ней вернулись прежние силы и столь ценимое ею ощущение языка, которому она, вновь почувствовав себя в центре мира, отправляла свои любовные песни и реквиемы.
Но когда сестра взялась за детскую повесть, ее отбросило назад, в невесомость безумия. История действительно приснилась ей в кошмаре. Пробудившись, Саванна безостановочно, восемь часов подряд, записывала увиденное, передавая все в точной последовательности. Работая, она вдруг поняла, что речь идет об одном из забытых эпизодов ее жизни. Однако недоставало деталей. Интуитивно Саванна ощущала: они сильнее и важнее тех, которые она включила в повествование. Появление трех злодеев особенно больно отозвалось у нее внутри, пробудило какие-то отголоски воспоминаний, которые зазвенели далеким колоколом церкви, подвергшейся осквернению. Саванна читала и перечитывала повесть, словно утраченный и вновь найденный священный текст, содержащий явные намеки на загадки. Она продолжала всматриваться в строчки, убежденная, что создала некую притчу или набросок, имеющий далеко идущие последствия. В юности с ней что-то случилось, но к написанному она могла добавить лишь одну недостающую деталь — статую Пражского младенца, которую отец привез из Европы и которая стояла на столике возле входной двери. Саванна не знала, какую роль играет статуя, но чувствовала, что Пражский младенец как-то связан с описываемыми событиями. После самоубийства Ренаты статуя начала появляться в галлюцинациях, неизменно усугублявших страдания Саванны. Пражский младенец занял свое место среди хора внутренних голосов, черных собак и ангелов отрицания. Все эти существа распевали удручающую песнь, знакомую Саванне с детства. Они сетовали на ее никчемность, на разные лады твердили, что ей незачем жить, и призывали к смерти. Саванна стала видеть собак на стенах своей гостиной. Они висели на крюках, на каких обычно вешают мясные туши. Их тела корчились от боли. Псов было много — сотни; и все они требовали от нее покончить с жизнью. «Они ненастоящие, они мне только кажутся», — убеждала себя Саванна, но ее голос терялся в демоническом вое изуродованных псов. Устав сражаться с ними, Саванна вскакивала и бежала в ванную. Но там, на рогульке для душа и на потолке, ее ждали истекающие кровью ангелы с перебитыми шеями. Они нежными тихими голосами звали Саванну отправиться с ними в благословенное место с длинными дорогами, коридорами
— До суицидальной попытки я наблюдала вашу сестру не более двух месяцев, — продолжала доктор Лоуэнстайн. — Я не вполне осознавала реальность того факта, что ваша сестра может покончить с собой. Наши сеансы давали замечательные результаты. Я просто радовалась. Психиатру подобная безоглядность непозволительна. Нужно оставаться спокойным, отстраненным и не забывать, что ты — доктор, а не подружка. Но и Саванна была необычной пациенткой. Я впервые работала с поэтессой. Она завораживала меня словами и образами. Каюсь, Том, я допустила ошибку. Мне хотелось, чтобы обо мне знали как о психиатре, сумевшем вернуть поэтессу к творчеству. Я была ослеплена своей чудовищной самонадеянностью.
— Нет, доктор, это не самонадеянность, — возразил я, вонзая нож в спинку кролика. — Все это было для вас слишком необычным. Как и для меня сейчас.
— Что-то не совсем понимаю.
— Поделюсь с вами своими ощущениями. Менее двух месяцев назад приходит известие, что моя сестрица, живущая на благополучном острове Манхэттен, перерезала себе вены. Я мчусь в Нью-Йорк с целью сыграть свою ритуальную роль спасителя, эдакого Христа двадцатого века. Привычный для меня образ, в который я могу перевоплотиться во сне и наяву в каком угодно состоянии. Эта роль создает у меня ощущение нужности. Заставляет чувствовать себя героем. Светловолосый брат скачет во весь опор на быстром коне, чтобы спасти свою прекрасную, талантливую и ненормальную сестру от последствий неудавшегося самоубийства.
— А если бы вы сразу узнали о планах Саванны исчезнуть из Нью-Йорка, перебраться в другой город и жить там под именем Ренаты Халперн? — поинтересовалась доктор Лоуэнстайн.
— Я бы хохотал до колик в заднице, — признался я.
— Не сомневаюсь. Вы и не делали тайны из своего презрительного отношения к психиатрии.
— Ах, доктор, я рос в счастливом городишке. Мы даже не слышали о существовании психиатров.
— Да, — иронически усмехнулась Сьюзен. — Невероятно счастливый городишко. Судя по вашим описаниям, весь Коллетон страдал коллективным психозом.
— Теперь он уже ничем не страдает… Кстати, вы так и не объяснили мне, почему Саванна не может рассказывать вам те же истории, что и я.
— Я пыталась, Том. Но вы либо не слушали меня, либо не верили. В памяти Саванны существуют обширные области подавления. Очень часто эти провалы охватывают периоды в несколько лет. Между прочим, это Саванна подсказала мне вас расспросить. И вы как-то говорили об общности близнецов. Поначалу я не придала значения ее словам, считая вас частью ее проблем. Но вы заставили меня изменить мнение.
— Благодарю, Лоуэнстайн.
— В детстве и подростковом возрасте вы с Люком играли очень важную роль в жизни Саванны. Вы защищали ее от мира, и в особенности — от ее внутреннего мира. Хотя Саванна с самого начала была не такой, как все, братья создавали видимость ее нормальности. Вы оба провели ее через очень трудное взросление. Саванна довольно рано начала блокировать сознание. Она стала удалять из него травмирующие события. Я бы назвала это подавлением, но вам противна фрейдистская терминология. С ранних лет Саванна возложила на вас важную обязанность. Вы стали ее памятью, ее окном в минувшее. Когда Саванна выныривала из очередного темного периода, вы могли рассказать ей, что произошло, где она была и как себя вела.
— Но как тогда она стала поэтессой? — удивился я. — Ведь она писала о своем прошлом.
— Саванна обладает поэтическим гением. Ее стихи рождаются из боли человеческой и женской.
— И как по-вашему, когда она передала мне функцию памяти?
— Кстати, она многое помнит из раннего детства. Гораздо больше, чем вы. Например, жестокость вашей матери, когда вы были совсем маленькими.
— Чепуха. Мать не отличалась совершенством, но и жестокой не была. Саванна путает мать и отца, — возразил я, медленно жуя кроличье мясо.