Принц приливов
Шрифт:
— Я спросила вас о концертах не из любопытства. В следующем месяце мой муж выступает с концертом. Хочу пригласить вас. Надеюсь, вы придете в качестве моего гостя?
— С удовольствием, если ваш муж не исполняет ничего современного.
— Нет. В основном там будет музыка барокко.
— Как зовут вашего мужа?
— Герберт Вудруфф.
— Тот самый Герберт Вудруфф? — воскликнул я удивленно.
— Тот самый и единственный.
— Значит, вы замужем за Гербертом Вудруффом! Черт побери, Лоуэнстайн. Вы каждую ночь укладываетесь в постель с мировой знаменитостью.
— Далеко не каждую. Герберт по полгода
— У нас дома есть его пластинки, — сказал я. — Пара штук точно. Мы с Салли часто слушали их после хорошей порции выпивки. Удивительно. Надо позвонить ей и похвастаться. Скажите, док, а он тоже еврей?
— Нет. Почему вас это интересует?
— Мне казалось, евреи так же переживают из-за браков с чужаками, как и католики. Когда я женился не на католичке, отец бушевал так, словно я помочился в алтарные сосуды.
— Я всегда считала своего отца наиболее американизированным из всех евреев, — сообщила доктор Лоуэнстайн без тени улыбки. — Мы не ходили в синагогу, не праздновали еврейскую Пасху, а на Рождество обязательно наряжали елку. Я и не подозревала, насколько серьезно отец относится к иудаизму, пока не объявила, что выхожу замуж за христианина. Я боялась, как бы в день свадьбы отец не устроил бдение шивы.
— Что такое шива?
— Молитва по покойнику, — пояснила доктор.
— Но ваш отец должен гордиться таким знаменитым зятем.
— Этого я не знаю, Том, — Сьюзен пожала плечами. — Отец так меня и не простил. Он даже с внуком ни разу не виделся.
— Это многое объясняет. Я-то думал, что вы — пресвитерианка, перешедшая в иудаизм. А почему вы не взяли фамилию мужа?
— Я предпочла оставить свою, — улыбнулась доктор, изящно обрывая дальнейшие расспросы.
— Сколько лет вашему сыну? — осведомился я, меняя тему разговора.
— О нем-то я и хотела с вами поговорить. Я рада, что представилась такая возможность.
— Вы собираетесь говорить со мной о сыне? — недоуменно уточнил я.
— Мой сын очень увлекается спортом.
— Вы шутите.
— Почему вы так думаете? — В голосе доктора прозвучали нотки раздражения.
— Просто меня это удивило. Наверняка вы не одобряете выбор сына.
— Его отец шокирован. Бернард учится в Академии Филипса в Эксетере [76] , он там первый год. Недавно нам прислали ежегодник [77] , и на снимке муж увидел Бернарда в футбольной команде новичков. Мы не позволяли ему заниматься контактными видами спорта, ведь он может повредить руки. Нам хочется, чтобы Бернард сделал карьеру скрипача, потому мы и беспокоимся.
76
Академия Филипса — одна из наиболее старых и престижных школ-интернатов. Основана в 1781 г. Находится в городе Эксетер, штат Нью-Гемпшир.
77
В частных школах существует обычай выпускать ежегодные альманахи, содержащие снимки и рассказы об учебе и жизни воспитанников.
Не сдержавшись, я расхохотался.
— Просто бомба для вас, верно?
— Ничего смешного, — печально улыбнулась
— Почему бы ему не заниматься и спортом, и музыкой?
— По мнению мужа, Бернард должен целиком посвятить себя скрипке.
— И у сына получается?
— Да. Хотя, по правде говоря, Бернард не музыкальный гений. Думаю, вы представляете, до чего тяжело идти по стопам Герберта Вудруффа. Мне всегда казалось, что для сына надо выбрать какой-нибудь другой инструмент, не скрипку. Тогда бы Бернарду не угрожало постоянное сравнение с отцом. Герберт победил на международном конкурсе, когда ему было всего девятнадцать.
— Мне как тренеру это знакомо. Многие мальчишки приходят заниматься спортом только потому, что отцы переносят на них свои юношеские мечты. И грустно, когда из этого ничего не получается.
— Грустно для отцов или для сыновей? — Доктор подалась вперед.
— Для сыновей. Черт с ними, с отцами. Им бы сесть и подумать, так нет же.
— С Гербертом все иначе, — возразила доктор. — Других инструментов для него просто не существует. Он до безумия влюблен в скрипку. Муж и представить не может, что кто-то не разделяет его любовь. Особенно если этот кто-то — близкий человек, его единственный сын.
— Какие отношения между отцом и сыном? — поинтересовался я.
Лицо Сьюзен помрачнело. Она тщательно, с трудом строила фразы. Чувствовалось, она взвешивает каждое слово.
— Бернард очень уважает отца, очень гордится отцом и его успехами.
— Они дружат между собой? Ходят на матчи? Играют в парке в догонялки? Возятся на полу в гостиной? Я это имел в виду.
Сьюзен рассмеялась; ее смех был нервозным и натянутым. В разговоре о сыне я затронул нечто важное и, возможно, болезненное для нее.
— Не представляю Герберта возящимся на полу в гостиной. Он — человек серьезный, тонкий. К тому же боится повредить руки; руки для него — это жизнь.
— Лоуэнстайн, а шутить, дурачиться он любит?
Сьюзен помолчала.
— Я поняла ваш вопрос, но не решилась бы назвать Герберта балагуром. Хотите знать, интересно ли Бернарду с отцом? В его нынешнем возрасте, пожалуй, нет. Но с годами Бернард все больше начнет ценить отца.
— Расскажите мне о сыне, — попросил я.
И вновь почувствовал, как Сьюзен закрывается. Вопросы о семье тяготили ее. Этому психиатру было куда привычнее сидеть у себя в офисе и выслушивать чужие проблемы, чем говорить о собственных. Лицо доктора Лоуэнстайн побледнело. Она откинулась назад и прислонилась к кирпичной стене. Сейчас она напоминала женщину с камеи: длинная шея, безупречный профиль. Только фоном служили кирпичи, а не агат.
— Мне трудно описать вам сына, — протяжно вздохнув, сказала она. — У мальчика приятная внешность, но он считает себя некрасивым. Он очень высокий, гораздо выше отца. У него просто громадные для его возраста ступни и черные вьющиеся волосы. Мальчик не слишком разговорчив, особенно со взрослыми. Ученик он средний. Нам пришлось задействовать все доступные каналы, чтобы он попал в Эксетер. Тесты Бернард прошел блестяще, но он ленив и не хочет учиться. Подозреваю, ему нравится расстраивать родителей, получая низкие оценки. Что еще? Сами знаете, Том, с подростками сложно.