Принцесса на бобах
Шрифт:
— А я кто? — спросил Дима, закипая. — Я что, не отец? Я что, помер уже? Ты меня раньше времени не хорони, не надо!
— Ну, приезжай, — вздохнула жена. — Приезжай, поговорим. Не горячись только.
И Дима поехал. Он увидит Никиту, наконец-то увидит!
То, что они не вместе, Дима переживал болезненно, мучительно. Он никогда не ушел бы из семьи, никогда. Остался бы ради Никиты. Это жена настояла на разводе, проявила характер. Она вообще была девушка с характером. С норовом. Этим и взяла его когда-то. Тысячу лет назад, в другой жизни, в студенчестве…
Он приехал в Москву из большого
Он был маменькиным сынком. Нет, не балованным увальнем, булавкой пришпиленным к материнской юбке, отнюдь. Детство золотое провел не в детской за Стивенсоном — во дворе, среди местной шпаны. И портвешка хлебнул первый раз лет в одиннадцать, а сигаретку первую выкурил-вымучил, давясь от приступов предательской тошноты, и того раньше…
Но он, Дима, был мамин сын. Дома ему прощалось все: синяки, новая куртка с продранными рукавами, «пары» в дневнике, приводы в милицию. Мать любила его самозабвенно, истово, сверх меры. И он ее — так же сильно.
Здесь, в этой выстуженной сырыми промозглыми ветрами, суетливой, деловито-отчужденной Москве ему было одиноко и тоскливо. Не то чтобы он невзлюбил этот город — он, Дима, его не принял. Он скучал по своему городу — бестолковому, шумному, веселому, пестрому, согретому щедрым солнцем. Он скучал по своей реке, которую пролетарский классик почему-то обозвал «тихой», а он был вовсе не тихим, его Дон, уж какими ликующими воплями они оглашали его на удачной рыбалке!
Теперь нужно было сжиться, примириться, привыкнуть к стылой осенней Москве. Привыкнуть к неуютной грязноватой общаге, к вечному недосыпу, к вечному желанию набить какой-никакой жратвой голодную утробу. Еще были мамины письма. Мамины посылки. Тоска по ней, ночные беззвучные слезы, так, чтобы никто не слышал, не высмеял — здоровый лоб, великовозрастный детинушка хлюпает носом, не может остановиться.
И когда эта девочка-сокурсница, аккуратненькая, большеглазая, повернулась к нему в студенческой столовке, поставила на его поднос две тарелки с гуляшом и гречкой, сказала решительно, тоном приказа: «Ешь! Я же знаю — ты без стипендии! Ты же скоро в обморок грохнешься от голода! Ешь. И не спорь, пожалуйста…» Когда эта девочка повернулась к нему — он почувствовал, понял: здесь можно согреться. Мамино тепло. Тепло, сострадание, нежность. Он снова не сирота.
Через год они поженились. Надя была москвичкой. Он помнил, как посреди бестолковой студенческой свадьбы он набил морду подвыпившему сокурснику, хихикавшему пьяненько: «Димон, колись, давай по-честному: ты не на Надьке женишься — на Москве!» Дима двинул ему в рожу так, что сокурсник отлетел к стене и медленно сполз по ней на кафельный пол ресторанного сортира.
Дима женился не на Москве — на своей Наде. А то, что это не любовь была, а тоска по теплу, по родной душе, по женским рукам, которые обнимут легко и ласково… Что ж, кто не ошибался в восемнадцать-то лет? Да и ошибся ли он? Он нашел то, что искал. И тепло, и участие, и родную душу. Долгих десять лет Надино тепло его согревало. Пока он сам все не разрушил, кретин.
Бывшая жена открыла перед ним дверь своей новой квартиры.
— Видишь, как тебя встречаю? — спросила она вместо приветствия,
— А где Никита? — нетерпеливо перебил ее Дима.
— Никита?.. Проходи.
Дима огляделся — среднестатистическая квартирка. Сирая обитель рядового итеэровца.
— Никиту Олег на охоту с собой забрал, — сказала Надя. — То есть это как будто бы «охота». Они тут начитались Майн Рида, про Чингачгуков всяких… Никита просто бредит охотой теперь. Олег придумал, что они поедут на дачу к приятелю, в Кратово, будут там из детских ружей присосками резиновыми по жестянкам стрелять…
Дима слушал ее, давя в себе новую вспышку бессильной злобы на этого Олега, неутомимого массовика-затейника, Чингачгук его побери… Значит, сына он не увидит. Снова не увидит.
— Ладно, — вздохнул Дима. — Я тут денег привез, держи. Я поехал.
— Спасибо. — Надя взяла из его руки пачку денег. — Только ты не уходи так сразу. Поболтай со мной хотя бы ради приличия… Как тебе наша берлога? Ты же здесь в первый раз.
— Берлога — она берлога и есть. — Дима хмуро огляделся. — Давай я вам квартиру куплю нормальную? Не для охотника твоего — для Никиты.
— Спасибо. — Жена насмешливо прищурилась. — Спасибо, не нужно. Нам и здесь хорошо. Три комнаты, у Никиты отдельная… Ты знаешь, — добавила она, помолчав, — мне действительно здесь хорошо.
— А со мной было плохо? — спросил Дима угрюмо.
— С тобой было прекрасно. Ты же знаешь, я тебя любила. И люблю… — Она произнесла это с усилием. — Было прекрасно… Только тяжело очень. Ну, не вышло из меня жены «нового русского». Насмотрелась я, милый, на этих жен… Девяносто-шестьдесят-девяносто. Дом моделей. А во мне росту метр шестьдесят, и к тряпкам я всегда была равнодушна, сколько бы ты мне их ни покупал… Ты знаешь, какая для меня была мука тащиться с тобой на эти приемы… Стоят кобылы в шелках от Армани, разглядывают меня, как через лупу… Будто я — ископаемое.
— Ну, перестань, — поморщился Дима. Жена стояла совсем рядом. Он притянул ее к себе. — Ископаемое… Скажешь тоже!
— Ты не представляешь себе, как я зажималась и комплексовала! — Жена ласково взъерошила его волосы. — Ты у меня такой роскошный, и я — рядом. Типичная училка. Очечки, челочка… Идем как сквозь строй… Мимо этих новых жен «новых русских»…
— Новых жен, верно, — пробормотал Дима, прижимая ее к себе все крепче и крепче. — Они же все жен поменяли. Как коней на переправе. А я…
— Ты тоже хотел, — вздохнула Надя. — Подсознательно… Нашел себе певичку…
— Надя, — пробормотал Дима, дурея от родного тепла, пытаясь развязать узел на поясе халатика. Узел был затянут туго-натуго и не поддавался. — Надя, иди ко мне… Иди! Черт, что ж ты так его затянула…
— Нет. — Надя вырвалась, отошла и села в кресло. — Не нужно.
— А чего ты меня звала? — спросил Дима, помолчав.
— Значит, у тебя с ней все? — ответила Надя вопросом на вопрос, испытующе глядя на бывшего мужа. — С Ларой твоей? Надоела? Новую завел?