Принцесса специй
Шрифт:
— Я тебе все расскажу, — говорит Равен, отбрасывая назад радужную волну волос, — но я должен начать с того момента, когда все это родилось — моя мечта и моя война.
Ты и война — Равен, с твоими спокойными нежными руками, твоими чуткими губами. Не могу себе представить.
Когда я это подумала, солнце померкло. Стая ворон, хлопая крыльями цвета листьев дерева ним, пересекла небо над головой. Их унылые крики пали на нас, как предостережение.
В напряженных уголках рта у Равена собрались тени. На его лице обозначились угловатости и темные провалы, вся мягкость ушла. В это мгновение передо мной было лицо человека, который
Тило, ты совсем не знаешь его. А между тем всем ради него рискуешь. Это ли не апофеоз глупости?
Высокий гул, как от самолета-бомбардировщика, возникший у меня в ушах, перекрывает слова Равена. Но я уже знаю, о чем он поведет речь.
О комнате умирающего.
— Представь себе эту комнату: полумрак, — говорит Равен, — руки матери на моих плечах, в стремлении защитить меня, и этот старик с разваливающимся телом, но пламенеющим духом. Я, мальчишка в воскресном костюме, попавший как между двух огней: нить противостояния между ними искрит током, как провод под напряжением.
Старик попросил:
— Эвви, оставь нас с мальчиком на минутку, — и когда все тело матери собралось в единое «нет», он добавил: — Прошу тебя, у меня совсем мало времени.
В его голосе звучала такая живая мольба, что я не понимал, как мама могла бы не уступить. Мое сердце кольнула беспомощность в надорванном тоне человека, не привыкшего просить об одолжении.
Но мама стояла и глядела в темноту, как будто ничего не слышала. Точнее, наоборот: как будто она слышала эти просьбы уже не раз и устала от них. И первый раз за всю свою жизнь я увидел, что ее лицо сделалось черствым, недоверчивым и даже уродливым.
Думаю, старик тоже все это увидел. Его тон изменился, стал тоже жестким и формальным. И хотя голос его был не громок, он прогремел в этих стенах рокотом водопада.
— Внучка, — проговорил он, — я надеялся, что не придется этого говорить, но увы. Я прошу этого в качестве возвращения долга за все те годы, что ты жила со мной, за все, что я дал тебе, а ты все уничтожила, покинув нас.
Так я узнал, кто он был для нее и для меня.
— Все, чего я хочу, — продолжал он, — это чтобы у мальчика был выбор. Как был у тебя.
— Он еще слишком мал, чтобы его принуждали к такому выбору, — возразила моя мать сдавленным голосом. Я чувствовал, как к горлу ее подползает страх. Моя мама боится, — подумал я в изумлении, потому что для меня это было совершенно невероятно.
— Когда ты предпочла пойти по другому пути, разве я тебя принуждал? — спросил старик, он делал паузу после каждого слова, как будто преодолевал крутые склоны. — Нисколько. Я позволил тебе уйти, хотя тем самым ты вырвала у меня сердце. Ты же знаешь, я не причиню никакого вреда твоему мальчику.
В окружавшей нас тишине я слышал дыхание слушающих нас людей. Вся комната вдыхала и выдыхала, словно одно огромное легкое.
— Ну что же, — наконец сказала она, убирая руки с моих плеч. — Можешь поговорить с ним. Но только я останусь в комнате.
— Как только мама сняла руки, и сделала шаг назад, — продолжал свое повествование Равен, — это было как будто она забрала с собой весь свет. Нет, позволь, я объясню понятнее. То, что ушло с ней, — был свет повседневности, в котором мы все делаем наши ежедневные дела и который освещает нашу дневную сущность. Но то, что осталось, когда она отступила, не было тьмой,
Старик не пошевельнулся и не проронил ни слова. Но я чувствовал, как он тянет меня к себе, чувствовал руками, ногами и в самом центре груди. Это было теплое влечение, как будто я и он сделаны из одного материала, земли или воды, или металла, а теперь, когда оказались недалеко друг от друга, притягиваемся, как подобное притягивается к подобному.
Я пошел к нему, а между тем ощущал, как будто что-то тянет меня назад. Мамина воля. Ведь она так старалась отгородить от меня эту часть своей жизни с помощью лакированной мебели и шторок с цветочками, хотя даже тогда я смутно догадывался, что дело заключалось не в самих вещах, а в том, чтобы быть обыкновенной, быть американкой. Ты понимаешь?
…Равен, в чьих глазах я вижу отголосок отчаянного желания твоей мамы, я понимаю гораздо больше, чем ты мог бы предположить. Тило, которая в детстве так хотела быть непохожей на всех, теперь, повзрослев, мечтает о самой обыденной жизни — с кухней и спальней, свежеиспеченным хлебом, с попугаем в клетке, с любовными ссорами, поцелуями и помадой.
О, ирония желаний, заставляющих нас мечтать о мерцании воды за самыми дальними дюнами. Достигая ее, мы понимаем, что это ничуть не лучше, чем жаркий песок, на котором мы томились до этого днями, месяцами, годами. Вот тебе тема для размышлений, Тило, в то время как ты проваливаешься в историю Равена, как в колдовской колодец, затягивающий доверчивого путника: знаем ли мы, что хотим на самом деле? Знала ли мама Равена? А ты, Тило? Ты, что однажды взяла на себя смелость стать Принцессой, но была бы ты счастлива, будучи просто женщиной?
— Шаг за шагом, — рассказывал Равен, — я приближался к нему и неожиданно почувствовал, что с каждым шагом тяготение к нему становится сильней, а к ней ослабевает. Пока наконец я не остановился прямо перед ним и не услышал слова, которые были вплетены в песню, обволакивающую меня своим теплом, как звериная шкура. Нет, я не знал языка, но значение слов почему-то было мне понятно. Добро пожаловать. Наконец ты пришел. Мы ждали так долго.
Старик протянул ко мне руки, и, когда я положил свои ладони на его, почувствовал мягкость под мозолистой кожей. Это напомнило мне руки моего папы. Только эти были старые, костлявые, морщинистые, с кожей, испещренной пятнами и собирающейся складками на запястьях — и ничего в них не могло объяснить этот неожиданный всплеск счастья во мне.
Они схватили меня с силой, какой я не ожидал, и комната вдруг вспыхнула образами: группка людей — мужчин и женщин — на берегу реки, в знойном мареве выкапывают какие-то корни, режут лозы, чтобы плести корзины. Склонились над телами больных, руки воздеты к небу. Сидят у ночных костров, поют песню процветания, бросают в огонь зерна, и те сыплют искрами, когда загораются.
Постепенно я стал понимать, что он показывает мне свою жизнь и жизнь тех, кто был до него, кто передал свою силу следующим поколениям. Я почти чувствовал, как ноют их спины, как ликование проносится топотом диких коней в их сердцах, когда обреченный на смерть вдруг открывает глаза. И понимаю, что если хочу этой жизни, она станет моей.