Принуждение к любви

Звягинцев Александр Григорьевич

Надо признать, что его речь, хотя и не ласкала слух русского человека, живущего в Москве, была очень страстной. А главное, он, как Робеспьер, искренне верил в то, что говорил.

–  И пусть нам будет плохо, пусть не будет света и газа, которые Россия перестанет давать, если мы проголосуем не так, пусть будет жуткая инфляция, я все равно не соглашусь! Уеду в деревню к бабке, залезу в погреб, достану тушенку и горилку, буду сидеть при свечах. Вот такой я упрямый хохол. И нас таких - большинство. Может, это у нас такой климат, но вот не любим мы, когда москаль нас

чему-то пытается учить. Не любим, и все. Учить москалю нас нельзя.

–  Понимаю, - миролюбиво сказал я, пытаясь успокоить распалившегося собеседника.
– Москалям нельзя, а американцам можно. На более чем нахальное вмешательство их в ваши выборы вы почему-то никак не реагируете и стараетесь даже об этом не говорить. А зря!

После этих слов Павло недовольно прищурил глаза, потом махнул рукой и, скорчив хитрую морду, продолжил:

–  Мы про себя сами все знаем и понимаем. Но москалю над нами шутки шутить нельзя. Не дозволено.

Судя по всему, этот Павло был неплохой мужик.

Когда он вернулся к своему столику, я спросил Веригина:

–  Он - кто?

–  Коллега, - туманно пояснил Веригин.
– Довольно известный здесь телеведущий. Теперь ты представляешь, чего я здесь наслушался? У меня с ними уже комплекс неполноценности развивается. Скоро глаза буду в сторону отводить, как нашкодивший кот!

–  Ладно, не преувеличивай.

Веригин вдруг проницательно посмотрел на меня:

–  Слушай, у тебя, что ли, дело ко мне какое? А? Что ты какой-то не родной, а? Давай колись до самой жопы, и Родина будет иметь к тебе снисхождение.

Это была заслуженная шутка наших, может быть, лучших времен. По таким шуткам признаешь своих.

–  Вообще-то надо поговорить, - признался я.
– Серьезно.

–  Ого, какие мы стали таинственные! Ну, давай попробуем. Только попрошу без методов интенсивного допроса. Знаю я вас, наследничков господина Вышинского.

–  Когда увидимся?
– спросил я уже на улице.

–  Звони на мобильник, - ответил он.

–  Давай вечером.

–  По вечерам тут самое торжество и начинается.

–  Ладно, ты же сам сказал, что это не наш праздник.

Мимо нас прошла дама с собачкой. У дамы был оранжевый шарф, а к ошейнику собачки была привязана оранжевая ленточка. Я невольно проводил ее взглядом.

–  Это еще что!
– засмеялся Женька.
– Тут такое можно увидеть!

–  Боюсь, так просто народ свою судьбу переменить не может. Дай срок, и они сами в этом убедятся.

–  Вполне может быть, - легко согласился Женька.
– Но, честно говоря, зла я им не желаю. Просто, когда я вижу, как люди запросто меняют свое прошлое черт знает на что и при этом с восторгом топчут все, что в нем было, меня как-то мутит… А вообще-то все уже произошло. Как в песне поется: и нельзя повернуть назад!

Потом он двинулся вверх от Крещатика по бульвару, а я решил прогуляться до Майдана. Все-таки надо же было посмотреть на все это своими глазами, побыть хоть немножко очевидцем событий исторического масштаба.

И уже скоро я почувствовал тяжелый и непривычный для самого

центра столичного европейского города запах дыма и горелой пищи. А потом увидел совершенно непривычно выглядевшие среди проезжей части Крещатика темные силуэты палаток с дымящимися трубами за оградой из грубо сколоченных горбылей, фанеры, грязно-белых пенопластовых листов, исписанных высокопарными лозунгами…

Внешний вид свободы, признаться честно, меня не вдохновил. Даже бесчисленная оранжевая атрибутика не слишком способствовала ее украшению.

Глава 9

Вульгарное право

[9]

Моя Анетта обосновалась в небольшом частном отеле в тихом переулке рядом с Софийской площадью. Трехэтажный уютный старинный особнячок, видимо, совсем недавно был подвергнут тотальному евроремонту и теперь выглядел, как картинка из глянцевого журнала.

9

Система правовых отношений, сложившаяся вследствие упадка юриспруденции в IV веке и сильного упрощения классического римского права, прежде всего в Западной империи.

Апартаменты госпожи Разумовской располагались на втором этаже, а первый, судя по табличкам на дверях, занимали служебные подразделения, набитые всевозможной оргтехникой. По коридору непрерывно сновали молодые люди в костюмах и галстуках и девицы в тесных до невозможности джинсиках и брючках, из которых, несмотря на декабрьский мороз на дворе, буквально вываливались их аппетитные попки, животики и пупочки, кое у кого даже оборудованные пирсингом.

Говорили тут по-русски и по-английски.

Зато на втором этаже было тихо, чисто и благопристойно, как и должно быть в приличном отеле. Так же по-европейски вычищен и вылизан был двухкомнатный номер Разумовской. Трудно было даже представить, что кто-то здесь живет.

Анетта сидела за внушительным письменным столом и рассеянно просматривала какие-то бумаги. Видимо, сводки с фронта и донесения тайных агентов. В своем безупречном сером с еле заметной полоской костюме она тоже выглядела иллюстрацией к каталогу роскошного бутика.

Когда я вошел, она отложила бумаги в сторону и приветливо посмотрела на меня.

–  In Arkadia ego!
– торжественно провозгласил я.

–  Ну-ну, не преувеличивай, мальчуган, - засмеялась Анетта.
– Путь в настоящую Аркадию и далек, и долог.

–  Я хотел сказать, что там, где ты, там и Аркадия. Во всяком случае, для меня, - галантно, но с достоинством известил ее я.

–  Ого, что я слышу! Комплимент!
– прищурилась Анетта.
– Ты ли это, мальчуган? Боюсь, что за всеми этими высокопарными комплиментами, должными ввести бедную девушку в состояние мечтательной прострации, что-то скрывается… Уж не циничное ли желание воспользоваться ее слабостью и выведать у нее какое-то сокровенное знание? А, мальчуган?