Природа 1917 №11-12 (журнал "Природа")
Шрифт:
— Ай да Матвей! — не удержался от восторженного восклицания Суворов, обрадованный до такой степени, что и для меня нашлось доброе слово. — Шары твои, царь-батюшка, — зело полезны для командующего. Ты боялся потери управляемости, а ведь сам дал мне в руки нужный инструмент!
Я довольно крякнул в ответ и снова занялся наблюдением.
Конечно, казаки в силу малочисленности не могли полностью разделаться с австрийцами. Они сцепились с пандурами в яростной сече — никто не хотел уступать, оба противника бились с остервенением, граничившим с боевым безумством. Но, главное, донцы помогли выиграть время.
Центр нашей обороны был спасен, левое крыло постепенно возвращало потерянные позиции. Развернувшиеся орудия открыли огонь по отступающим цесарцам, чья пехота дрогнула и побежала, после того как в наших окопах были убиты вражеские генералы и полковники. Знатные офицеры, показав чудеса выдержки, шли в первых рядах и пали в штыковых схватках. Но не только — за ними охотились со скрытых позиций наши «пименовцы».
Мы безоговорочно победили в первый день великой битвы.
* * *
Поле боя нам не досталось — союзники не сочли себя окончательно побежденными. Они не отступили, лишь прислали парламентеров с предложением однодневного перемирия, чтобы убрать трупы и достойно похоронить павших солдат. Убитых было множество — по нашим подсчетам союзники потеряли за один день около 20 тысяч. Наши потери тоже оказались внушительными — девять тысяч убитыми, ранеными, контужеными и пропавшими без вести. Особенно досталось богемцам Мясникова. Упертые, не сдвинувшиеся с места при атаке тяжелой австрийской кавалерии — их буквально втоптали в землю, в то время как ослабленная Подляшская дивизия Жолкевского и полесские полки попросту разбежались. Я был крайне недоволен дисциплиной в национальных соединениях и склонялся к тому, чтобы их переформировать.
Цесарцы меня удивили. Мне казалось, что их пехота далека от идеала, что ее многонациональный состав, включая языковую проблему, является источником ее слабости. Но сражались они мужественно, показали себя устойчивыми под огнем, готовыми вынести всю тяжесть битвы, яростную штыковую русскую атаку. Почему революционная и наполеоновская Франция их постоянно колотила? Видимо, вымерло к ее времени поколение отважных бойцов.
Так или иначе, я не видел препятствий для перемирия. Воздать должное павшим — это святое. Правда, разговор с австрийским парламентером у меня не задался.
Когда он прибыл в наш лагерь, я встретил его на одном из редутов. Уселся на лафет единорога наряжанным в распахнутый красный кафтан, с пистолетами за офицерским кушаком и — для солидности или пафоса — в шапку Мономаха. Несколько гротескно, но соответствовало моим планам. Пусть видит во мне восточного владыку, готового стоять насмерть и лишенного сантиментов. Вокруг меня стояли телохранители и генералы, побывавшие в бою — в окровавленных повязках, но с одухотворенными лицами победителей.
Австрияк быстро изложил цель своего визита, а потом накинулся на нас с упреками.
— Как можно специально выбивать офицеров? Это противоречит правилам войны, ее рыцарскому
Офицер выдал эту нелепость с легкой улыбкой — не извиняющейся, а скорее просто вежливой.
— Противоречит духу?! — зарычал я в ответ. — Дворян-офицериков нужно пожалеть? Не дождетесь!
Я вскочил с лафета, приблизился к увешанному орденами цесарцу в элегантом белом парике с косичкой и бантиком. Он отпрянул, широко распахнув глаза. Моего бешенства он явно не ожидал.
— Быть может, мне нужно вас, бедненьких, пожалеть? Платочки подарить, чтобы сопельки утереть?
Я говорил громким шепотом по-немецки, и каждое мое слово вколачивалось в парламентера, подобно кованому гвоздю.
— Великодушие! — в моем голосе звучало нескрываемое презрение. — Уведомьте своих командующих, ваш штаб, что мне незнакомо это слово! Я не собираюсь с вами великодушничать! Сантименты и чувства оставьте юным девам. Триста тысяч мужчин пришли сюда, чтобы победить или умереть.
— Но, сир… — затрепыхался парламентер.
— Молчать! Слушать! Передай своему царьку, что я вырву ему сердце! А потом приду в Вену и трахну его мать! Нет, старуха мне не нужна, я замурую ее в габсбургском склепе и изнасилую ее дочерей, сестер императора! Всех! А прочих благородных дам отдам своим башкирам. И вы, благородные господа, будете стоять рядом и убеждать своих жен, чтобы потерпели! Ты услышал меня, немец?!
Ошеломленный австриец онемел и лишь мелко тряс головой.
— Ступай прочь! Забрать трупы павших дозволяю. Они пали ни за грош, за вашу барскую мечту, но заслужили, чтобы их достойно похоронили.
— Крутехонько ты, государь, — не удержался от ремарки Суворов, когда всхлипывающий парламентер убежал, прижимая к лицу батистовый платочек. — Неужто ты всерьез?
— Александр Васильевич, ну что ты как маленький? Рябые дочки Марии-Терезии меня не интересуют. Тебе ль не знать, что страх, посеянный в сердце врага — лучший наш союзник. Мы пришли сюда не умирать, а побеждать. В этом мы уверены, в отличие от нашего противника. Ужель ты сам этого не увидел?
Суворов серьезно кивнул — уж кто-кто, а он всегда был нацелен на победу.
* * *
Третий день сражения при Липпенсдорфе начался проливным дождем. Я встал поздно — под умиротворяющий стук капели по крыше моего шатра спалось отлично. Кутаясь в драгунскую епанчу, отправился совершить объезд боевой линии в абсолютной уверенности, что на сегодня сражение откладывается. И, к вящему своему удивлению, обнаружил суету на редутах — солдаты ворочали пушки, передвигая их на новые позиции, а канониры занимались порохом, накрывшись плащами. Неподалеку Чумаков разворачивал ракетную батарею.
— Что это вы творите? — гневно спросил своего начальника артиллерии.
— К атаке готовимся. Неужто тебе не сказали? Наверное, Суворов решил тебя не беспокоить, государь.
— Вы совсем ополоумели? — разозлился я.
— А что не так? Ты же, царь-батюшка, сам Александра Васильевича над нами поставил. Вот он и распорядился.
— Так ливень же проливной!
— Генерал-поручик сказал, что лучше погоды нам не придумать.
— Где он? — спросил я уже спокойней, будучи прилично заинтригован.