Пристав Дерябин (Преображение России - 4)
Шрифт:
— Осмотрите чердак! — приказал Петрачук.
Петя с одной стороны, Гуньков с другой, там же, где начал раньше, стали сковыривать черепицу, действуя теперь без всякой осмотрительности.
Петя вошел в азарт, он сделал порядочное отверстие в крыше, но только что прилег на левое плечо и приготовился просунуть в это отверстие голову, как почувствовал стук в плечо и сильную боль, а выстрел услышал потом, и он слился в его сознании с какими-то еще выстрелами: это по другому немцу, ранившему Петю, стрелял Гуньков.
На чердаке было только двое немцев.
Гунькова и Петю сняли с крыши, причем помогали Петрачуку и Побратимову саперы, повернувшие назад.
Они принесли донесение: «Впереди немцы».
Кинулись к Якушову, но он был уже мертв.
Петрачук взял его револьвер, бинокль, все, что нашел в его карманах, но тело его приказал внести в дом и положить на диван.
— Шапки долой! — скомандовал Петрачук, и Петя здоровой правой рукой снял свою фуражку и смотрел в очень побелевшее лицо прапорщика с большой жалостью, когда Гуньков прошептал ему на ухо:
— Снять бы надо.
— На-а-кройсь! — скомандовал Петрачук.
— Что снять? — спросил Петя Гунькова, надевая фуражку.
— Бляху эту серебряную, — серьезно сказал Гуньков, державший правую ногу глаголем, и кивнул на грудь Якушова, на которой белел такой же точно значок, как и у Пети.
— Э-э, — поморщился Петя и махнул рукой.
Он шел назад, хотя и не успев перевязаться, все же без посторонней помощи, а Гуньков, опираясь на Побратимова. Впрочем, скоро его пришлось нести на скрещенных руках.
Отступала вся цепь сапер, так что часто менялись те, кто несли Гунькова.
Авангардный же отряд и несколько батальонов главных сил в это время, развернувшись, вели с немцами бой за деревню Курненен, откуда при движении вперед встречали их частым ружейным и пулеметным огнем.
В этот же день перевязанные на ближайшем перевязочном пункте Петя и Гуньков были отправлены дальше, в тыл, в полевой госпиталь, где Пете только из газет удалось узнать, что бой, в котором пришлось ему так несчастливо участвовать, окончился русской победой.
Рана Пети отнесена была к легким, о ране Гунькова сказано было неопределенно: «Смотря как она будет себя вести» — но легкой ее не назвали.
Кроме того, Петя в госпитале узнал, что он напрасно тут же после мобилизации не заявил о своем желании поступить в школу прапорщиков: тогда, дескать, он занимал бы койку не в госпитале, а в казарме при школе и, окончив эту школу, получил бы право на производство в следующие чины наравне с кадровыми офицерами.
Говоривший ему об этом молодой врач, окончивший Военно-медицинскую академию, думал обрадовать молодого инженера, по недоразумению пострадавшего в Восточной Пруссии, но Петя обрадован этим не был.
То немногое, что ему пришлось увидеть и испытать за три недели его военной службы, тем не менее оказалось для него слишком большим: он
В то же время он уже успел убедиться, что начавшаяся война будет не только очень жестокой и очень затяжной, но что она не может не привести Европу, — не только Россию, — к каким-то очень большим последствиям.
Но темперамент Пети Невредимова был таков, что думать над этими последствиями ему было жутко.
И когда — уже на второй день — его спросили, не играет ли он в шахматы, он с большим увлечением спросил в свою очередь:
— А разве здесь есть шахматы?
Шахматы нашлись, и Петя начал проводить за ними целые дни: он был неплохим шахматистом.
Это был только небольшой эпизод в очень длинной цепи других подобных в первую мировую войну — сражение между 8-й германской и 1-й русской армией 7 августа на линии Гумбиннен — Гольдап, но участвовали в этом сражении восемь корпусов, если считать и конный корпус хана Нахичеванского, в общем до четверти миллиона человек.
Однако так велики оказались масштабы этой войны, что столкновение сотен тысяч в целодневном и очень упорном бою казалось очень скромным, почти ничтожным по своим результатам.
Что результаты Гумбинненского сражения были далеко не ничтожные, это выяснилось несколько позже, а пока уже на другой день, 8 августа, когда русские газеты пестрели словом «победа», совершилось неизвестное даже и через неделю после того для них событие: командарм 8-й германской армии Притвиц был отозван в Берлин и замещен генералом Гинденбургом, взятым из отставки. Крупный прусский помещик, владелец имения под Танненбергом, он подавал и главковерху Вильгельму и его начальнику штаба Мольтке большие надежды, что не только не отведет 8-ю армию за Вислу, но постарается разбить и Самсонова и Ренненкампфа. В начальники штаба был ему дан выдвинувшийся в Бельгии, при взятии Люттиха, генерал Людендорф.
В сущности, конечно, не столько Гинденбург, сколько никому до того не ведомый Людендорф ставился кайзером Вильгельмом во главе 8-й армии, а Мольтке писал Людендорфу: «Вы поставлены перед задачей гораздо более тяжелой, чем штурм Люттиха. Я не знаю другого человека, к которому я мог бы питать столь безусловное доверие, как к вам. Быть может, вы спасете еще наше положение. Также и император возлагает надежды на вас. На вас не может быть возложена вся ответственность за последствия, но вы можете предотвратить самое худшее».
Последние два слова в этом письме были подчеркнуты. Понять это «самое худшее» можно было только так: «оккупацию Восточной Пруссии русскими войсками».
Для того, чтобы усилить 8-ю армию, в тот же день 8 августа было решено Вильгельмом и Мольтке снять с французского фронта два корпуса, что являлось мерой совершенно исключительной, так как не только два корпуса, но даже и две бригады имели значение в той длительной битве за Париж, какая подготавливалась обоими главными штабами — немецким и французским — при полном напряжении всех сил.