Пристав Дерябин (Преображение России - 4)
Шрифт:
— Видите ли, дело вот в чем, — заспешила она, слегка понизив голос и оглянувшись. — Мы собираем средства для отправки ссыльным и заключенным… политическим.
— А-а… «Мы» — это кто же именно? — спросил он, отмечая про себя, что у нее почти не заметно бровей над серыми круглыми глазами.
— «Мы» — это студенты и курсистки, — объяснила она, слегка усмехнувшись тому, что он спрашивает. — И вот мы решили обратиться к вам…
— Гм… — отозвался на это он до того неопределенно, что она поспешила закончить:
— Может быть, вы дадите нам какой-нибудь
— И?.. И что вы будете с этим делать тогда, с этюдом, с рисунком? Кому именно пошлете — ссыльным или заключенным? — в полном недоумении спросил Сыромолотов.
— Нет, никуда не пошлем, — улыбнулась она, и лицо ее стало красивым, — мы думаем устроить лотерею, кому повезет, тому и достанется. Мы уверены, что это даст нам много!
— Будто? — спросил он снова неопределенно, став так, чтобы разглядеть ее профиль.
— Конечно же, всякий захочет попытать счастья приобрести ваш этюд за какой-нибудь рубль, — объяснила девушка.
— Вы здешняя или приезжая? Я что-то не видел здесь вас раньше, — сказал он, уловив ее профиль.
— Разумеется, я здешняя, — здесь и в гимназии была, а теперь я на Бестужевских курсах, в Петербурге. И вы, может быть, даже знаете моего дедушку, — сказала она простодушно.
— Гм… дедушку? Может быть, если вы скажете мне его фамилию.
— Невредимов… И моя фамилия тоже Невредимова.
Девушка ждала, что он скажет на это, но он покачал отрицательно головой.
— Знать в смысле личного знакомства? Нет, не пришлось познакомиться. А фамилию эту я слышал.
— Слышали? Ну вот. Его весь город знает, — просияла девушка, а Сыромолотов, оглядев ее всю с головы до ног (она оказалась одного с ним роста), сказал подчеркнуто:
— Значит, с благотворительной целью вы у меня просите что-нибудь — так я вас понял?
— Вот именно, с благотворительной целью, — повторила она.
— В таком случае, если вы ко мне шли, значит, знаете, где мой дом…
— Разумеется, я знаю, — перебила она.
— Тогда что же… Гм… Так тому и быть: я что-нибудь выберу, а вы зайдите.
— Мы все будем очень, очень рады. Когда зайти? Сегодня?
— Сегодня? Гм… Как вам сказать? Сегодня я долго не буду дома… Впрочем, если к вечеру, то можете и сегодня, но-о… если вы не особенно торопитесь…
— Нет, я могу и завтра, если вам некогда сегодня, — поспешно вставила она.
— Да, завтра во всяком случае будет лучше.
— Хорошо. Во сколько часов?
— Да вот хотя бы в такое время, как сейчас.
— Сейчас (она быстро взглянула на часы-браслетку на своей оголенной до локтя руке) двадцать минут одиннадцатого.
— Ого! А к половине одиннадцатого мне нужно быть в одном месте…
И Сыромолотов взялся за панаму, она же сказала сконфуженно:
— Я вас задержала — простите! Значит, завтра в это время я к вам зайду. До свидания!
Сыромолотов только слегка кивнул ей и пошел дальше.
Все, что нужно было ему для работы, — холст на подрамнике, краски, кисти, — было уже в
Отчасти так казалось даже и ему самому, пока он не встретился с курсисткой Невредимовой и не узнал от нее время. Сам он не носил с собою часов, считая, что это для него зачем же? Спешить ему не приходилось, да и теперь он не стремился прийти непременно к половине одиннадцатого в дом богатого немца-колониста Куна; но дом этот был уже теперь совсем близко. Дом двухэтажный, как и другие около него дома, но над крышей, в отличку от других, на обоих углах зачем-то прилепилось по стрельчатой башенке: готика! Крыт он был черепицей, но черепица тут вообще предпочиталась железу; ярко-бел снаружи, как и другие дома; фундамент и карниз первого этажа — аспидного цвета; парадного хода не имел — входить нужно было в калитку, дернув для этого ручку звонка. На звонок отзывалась лаем цепная овчарка, потом отворялась калитка, и навытяжку стоял около нее высокий седобородый дворник. Так было в субботу, и Сыромолотов был уверен, что так же точно будет и в воскресенье, и не ошибся в этом.
Этот дворник, в розовой праздничной рубахе, подпоясанной узким ременным поясом, не мог не привлечь внимания художника — он был живописный старик, и Сыромолотов очень охотно посадил бы в кресло перед собою его, пока еще крепкого, бывшего солдата-гвардейца, но писать нужно было другого старика, немощного, бритого, с свинцовыми тусклыми глазами, к которому совсем не лежало сердце.
И во время первого сеанса и потом у себя дома Сыромолотов думал над лицом и руками старого Куна: как поставить в комнате кресло, чтобы солнце заиграло на морщинах лица, на выпуклых синих венах рук и тусклый взгляд сделало живым и острым?
Медленно идя по певучим улицам, через край щедро озаренным, он как будто нес в себе подспудную мысль как можно глубже пропитаться солнцем и звуками, чтобы внести их с собою в бессолнечность и тишину гостиной Куна.
Сильный свет беспокоил старика: он морщился, жмурил глаза, жевал недовольно бескровными губами; но в то же время свет был необходим для художника, поэтому первый сеанс наполовину прошел в передвиганий кресла и в подкалывании занавесок на окнах; отчасти это занимало Сыромолотова, который изучающе всматривался в свою натуру, успев только нанести ее на холст углем.
Малоразговорчивый вообще, он привык говорить со всеми, кого писал: это помогало ему схватывать то естественное и живое, что пряталось в натянутой деловой тишине и могло проявиться только во время разговора.
Старый Кун был из семьи давних колонистов, он родился здесь, в Крыму, и хорошо говорил по-русски, и так как он сам теперь был уже не колонист, а помещик, то разговор с ним старался вести Сыромолотов об урожаях пшеницы, об удобрении фосфатами и навозом, о серых украинских волах, о красных немецких молочных коровах, о цигейских овцах…