Пристав Дерябин (Преображение России - 4)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

Он, привыкший на все кругом смотреть жадными глазами художника, теперь как бы раздвоился: в первый раз это случилось с ним, что он как гость сидел у немцев, осевших в России. Теперь он не только смотрел, он слушал со всем вниманием, на какое был способен. В голове его вертелась чья-то старая, семидесятых годов прошлого века, пародия на стихи Пушкина о воронах:

Август к Михелю бежит, Август Михелю кричит: — Михель, где

бы нам нажиться, Как бы нам того добиться? Михель Августу в ответ: — А России разве нет? И два друга обнялись И в Россию поплелись.

Вот они, эти самые, теперь уже как будто достаточно нажившиеся, но мечтающие нажиться колоссально, как Фальцфейн с его миллионами овец. Они уже начинают заводить галерею предков, для чего и приглашен ими он, один из крупнейших художников России, о котором, несомненно, они читали и слышали, картины которого кое-кто из них видел, может быть, в столичных хранилищах картин или хотя бы в художественных журналах, помещавших снимки с них.

И, как бы подслушав его мысли, Эрна сказала сияя:

— Теперь у вас захотят писаться все богатые помещики-немцы, какие есть в Крыму.

— Почему же одни только помещики-немцы? — возразил жене Тольберг. — А фабриканты? А коммерсанты? А пивовары? А мукомолы?..

— После этого портрета на вас будут смотреть как на русского Ленбаха! — очевидно желая поддержать свою репутацию знатока живописи, с подъемом сказал Людвиг и начал снова наливать вино в бокалы.

Сыромолотов считал своего современника берлинца Ленбаха посредственным художником, но постарался ничем не выказать обиды от такого сравнения. А мысль Эрны, что он может стать знаменитостью среди крымских немцев-богачей и создавать для них «галереи предков», неподдельно его веселила. Он даже приложил левую руку к сердцу и, наклоняя голову то в сторону Эрны, то в сторону ее мужа и Людвига, говорил с преднамеренным ударением и раздельно:

— Польщен и тро-нут!.. Очень польщен и о-чень тронут!

Его неустанно-напряженное «я» художника не переставало деятельно наблюдать свою натуру теперь уже не один на один, а сравнительно со всеми другими, сидевшими за столом, даже с Эрной, до лица которой только еще прикоснулся резец времени, проведший глубокие черты на лице старого Куна. Но и то, что он слышал здесь с разных сторон, воспринималось им как фон для этого резко вылепленного лица, тот самый фон, который тоже является предметом поисков для художников…

Даже когда разговор с живописи перескочил на вегетарианство, и это тут же вплелось в сознании Сыромолотова в тот же самый осязательно необходимый фон.

— Ваш Лев Толстой проповедовал вегетарианство, — говорил Людвиг, когда подали второе блюдо — свиную корейку под соусом из фасоли, — но мы, немцы, убежденные мясоеды. У нас не едят мясо только грудные младенцы, потому что не имеют еще зубов.

— От мяса наша исключительная энергия

во всех областях жизни, — поддержал его Тольберг. — Мы, лютеране, не знаем, что такое посты, у нас их совершенно нет.

Чтобы чем-нибудь отозваться на это, Сыромолотов сказал:

— Наш ученый Ломоносов, Михаил Васильевич, тоже был противник постов, но он имел в виду кое-что другое, а не энергию. Он писал, что посты наши препятствуют в России развитию скотоводства.

— Ага! Вот видите, как! — подхватил это замечание Людвиг. — Зачем же и в самом деле разводить свиней, если их не есть?

— А также и баранов, — развил его мысль отец.

А Тольберг, наморщив лоб, чтобы припомнить как следует, сказал вдруг:

— Ломоносов?.. Ведь он учился в Саксонии?

— Да, в Саксонию был послан императрицей Елизаветой изучать фарфоровое дело, — сказал Сыромолотов, чем явно обрадовал свою «натуру», спросившего с большой живостью:

— Значит, что же, ученик немецких мастеров по фарфору?

— Да-да… Ломоносов и с ним двое других… Потом он был поставлен во главе фарфорового завода в России… Занимался также и мозаикой — есть мозаичные иконы его работы… Но он же, мне кажется, внес в науку и закон сохранения энергии, это вам, конечно, известно, — обратился к Тольбергу Сыромолотов.

— Мне? Нет! Мне известно, что это закон Майера, немецкого ученого, — строптиво возразил Тольберг.

— Да ведь Майер жил позже Ломоносова, и даже гораздо позже. Впрочем, я давно убедился, что споры о том, кому принадлежит то или другое открытие, совершенно бесполезны, — примирительно сказал, улыбаясь, Сыромолотов. — Я, например, буду говорить, что радиотелеграф — детище нашего ученого Попова, а итальянцы будут кричать: Маркони! Маркони! — и зашвыряют меня гнилыми апельсинами, — и что мне тогда прикажете делать? Или если скажу я, что первую паровую машину изобрел не Уатт, а наш уральский рабочий Ползунов, то как к этому отнесутся англичане?

— Англичане? — оживленно отозвался на это Людвиг. — О-о! Они, пожалуй, даже не станут прибегать к такому средству, как гнилые апельсины, а скажут: «Очень хорошо, мистер Сыромолотов, Ползунов так Ползунов, но-о… если вы только имеете полномочия от какой-нибудь русской фирмы или от правительства, чтобы закупить большую партию машин, то можете адресоваться к нам, а не иметь дела с Германией…» Вот что вам скажут англичане.

Сыромолотов не мог не улыбнуться горячности, с которой это было сказано, а Эрна вдруг обратилась к нему:

— Я где-то читала или это я от кого-то слышала, не помню, — что в Мюнхене на выставке была ваша картина, правда?

Она глядела на него при этом так оторопело-ожидающе, что Сыромолотов счел нужным выручить ее; он ответил неторопливо:

— Да, давно уж это, еще в девятом году, — пять лет назад, — адресовались ко мне устроители, и я дал… Это была десятая международная выставка.

— И получили золотую медаль? — спросил теперь уже муж Эрны.

— И получил золотую медаль… и диплом к ней.