Пристав Дерябин (Преображение России - 4)
Шрифт:
Он двинулся с места, чтобы на ходу закруглить свою мысль, но из деревянной палатки, в которых поселялись на лагерное время батальонные командиры, вышел подполковник Швачка, ведавший четвертым батальоном, и сказал как бы расслабленно:
— Вот говорится: на ловца и зверь бежит… Это правильно, господа медики… Зайдите-ка на минутку.
Медики переглянулись и зашли в маленький барак Швачки, в котором помещались только стол, стул и койка и очень трудно было бы поместить что-нибудь еще. Два окошечка прорезаны были по сторонам двери, а пол был выкрашен красной охрой. Несколько
Швачка был тучный, оплывший старик, однако Худолей не помнил, чтобы он жаловался ему на болезни: теперь же он, впустив обоих врачей и заботливо прикрыв за ними дверь, сказал вдруг вполголоса:
— Плох я стал, господа медики… Откровенно говоря, — ни-ку-да!.. Послушали бы вы в свои… как они называются?
— Стетоскопы, — подсказал Акинфиев. — У меня, к сожалению, нет.
— И я не захватил. Но это в сущности ничего не значит, — решил Худолей. — У каждого из нас есть уши. Что же, снимите рубаху, послушаем.
До предельного возраста для подполковников Швачке оставалось всего два-три месяца, — это знал Худолей, как знал и то, что вообще подполковники, так же, как и капитаны, «предельного возраста» не любят: с ним связана отставка и пенсия, на которую трудно прожить.
Однако в эти тревожные дни мог быть спасителен и «предельный возраст», и могли быть желательны часто связанные с ним болезни. Расспрашивать о чем-нибудь Худолей счел излишним. Перед ним стоял покорно снявший рубаху, жирнотелый, с волосатой выпуклой грудью человек, весьма поживший, лысый, с тусклыми глазами, с сединой в бороде и усах, по строевой привычке старавшийся держаться прямо, но чуть только память подсказывала ему, зачем он пригласил врачей, вдруг начинавший сутулить спину и шею.
Худолей стучал пальцами в его грудь, прикладывал к ней ухо и говорил то «Дышите!», то «Не дышите!», то «Вздохните глубже!» Наконец, отошел на шаг и уступил свое место Акинфиеву, который тоже стучал пальцами и слушал.
— Прилягте-ка, — обратился потом к Швачке Худолей, и тот со всей серьезностью, которой требовал от него этот важный в его жизни осмотр, грузно улегся на заскрипевшую койку.
Поочередно мяли ему живот и спрашивали: «Больно?» — на что подполковник предпочитал отвечать, что больно вообще и везде больно.
— Явная эмфизема легких, — сказал после всех своих действий Акинфиев, — а также и гипертрофия сердца.
— Кроме того, цирроз печени, — добавил Худолей. — Можете надеть рубашку.
— И как же все это, господа, — серьезно? — спросил Швачка, поднявшись и натягивая рубашку.
— Еще бы не серьезно, — утешил его Акинфиев.
— Разумеется, — окончательно одобрил его Худолей. — Притом же это ведь поверхностный осмотр, а если более детальный, то к трем основным дефектам может ведь присовокупиться и еще…
— А разве трех этих, как вы их назвали, не будет довольно? — на всякий случай спросил Швачка.
— Вполне довольно, — успокоил его сомнение Худолей; Акинфиев же пояснил:
— Важна ведь степень запущенности болезней… Может быть и одна болезнь, да зато
Когда благодарно пожимал руки врачей Швачка и отворял перед ними дверь своего барака, оживленным стало его широкое лицо и помолодел голос:
— Как же вы думаете, Иван Васильич, могут меня оставить здесь командиром запасного батальона?
— Какого запасного батальона? — не сразу понял Худолей.
— Нашего полка, конечно: полк уйдет, а маршевые команды к нему на фронт откуда же посылаться будут? Из запасного ведь батальона.
— Ах да, как в японскую кампанию было… Отчего же не могут! Вполне могут. Вы скажите об этом командиру полка.
— Да я уж говорил и даже почти обнадежен, — решил теперь улыбнуться слегка Швачка.
— Сегодня мне попенял командир полка, что мы с вами оба — не хирурги, — сказал Худолей Акинфиеву, направляясь к обозу, — а между тем, конечно, война, это — сплошное увечье человеческих тел… Не хирурги, да, но мелкие операции мы можем все-таки делать, а вот один командир батальона счел за благо остаться в тылу…
— Иван Васильич! — вдруг просительным тоном отозвался на это Акинфиев. — В самом деле, ведь запасной батальон как же может обойтись без врача? Не могу ли я остаться здесь врачом в запасном батальоне, а?
Так непосредственно это было сказано, с такою верой в только что явившуюся мысль глядел младший врач на старшего, что Иван Васильич даже отвернулся сконфуженно.
— Запасному батальону никакого врача особого не полагается, — ответил он и добавил: — А нам с вами еще рано отлынивать… Швачке все равно подходил уже предельный возраст, а вам что такое? Ах да, — жениться захотели? Стоит ли перед войной жениться, — подумайте-ка. По-моему, подождать бы до конца войны.
— Да ведь войны, может быть, и не будет, — сказал на это Акинфиев, чтобы сказать что-нибудь.
— Может быть, и не будет, — счел нужным согласиться Худолей, чтобы загладить неловкость.
А в обозе тем временем уже шла война: там развоевался Золотуха-первый, и хрипучий голос его тяжело реял над линейками и двуколками, выкрашенными в прочный зеленый цвет и с толстыми железными шинами новых дебелых колес.
Не потому только, что здесь стояло два полка, — пехотный и кавалерийский, — успело докатиться сюда слово «мобилизация», дня за три до того прозвучавшее в Красносельском дворце: слишком многих касалась эта военная мера, чтобы ее соблюдали как строгую тайну, пока она не была бы объявлена всем.
— Вот штука-то! Будто бы не один только запас, а даже и ополченцев первого разряда брать будут! — войдя в свою квартиру, сказал Макухин Наталье Львовне, сидевшей на балконе с Дивеевым.
Бывают такие новости, которые высказывают только затем, чтобы начали яростно опровергать их, — иначе они слишком пугают. Макухин не то чтобы надеялся на это со стороны жены или Алексея Иваныча, которые знали по части запаса и ополчения гораздо меньше, чем он, но даже услышать энергично сказанное кем-нибудь из них слово «чепуха» для него было бы как вода во время жажды.