Пристрелочник

Бирюк В.

— Дык известно что. Свара будет. Со шкодой. (Это Ивашко вносит в мои, побулькивающие от этнографии и дипломатии с гумнонизмом и интернационализмом, мозги, нотку примитивного крестьянского здравого смысла. На основании собственного немалого опыта)

— Эт чегой-то?! Чегой-то?! Потолкуем-покалякаем, они на нас наедут, мы им по сопаткам дадим, чем богаты — похвастаем, они — своё выставят, пошумим-потолкаемся… Да и помиримся. Хотя, конечно, ты их, воевода… обидел. Три упокойника… и на остальных бесчестье… Вона, раком на песочке стоят… Опять же, они ж послами пришли… А мы их…

Но — не беда. Поговорим… виру, конечно… потом на торгу — втрое вернём… Потихоньку-полегоньку… приголубим… Ещё из рук твоих — есть будут! (Николай излагает коммерческое представление о дальнейшем развитии событий).

— Не балаболь. «Русской Правды» на них нету. Они ж «подручники», а не суздальские. Суд у них свой. По их старине. «Кровь за кровь». За трёх своих жмуриков они от нас троих потребуют. Вон его — точно. (Ивашко кивает на Салмана). Потом подарки. Богатые. А уж потом торг. Да и то — втрое… не скоро. Кто лёг да хвост поджал — с чего ему платить? И так взять можно.

Народу вокруг много. Молодёжь и новосёлы помалкивают: «поперёд батьки в пекло не лезь». И мои ближники молчат: привыкли не перебивать. Спор ведут самые мои старшие слуги — Ивашка с Николашкой. Спорят они всегда, с первых дней своей службы у меня. Давняя наша традиция: воин и купец видят разное.

Это было хорошо там, на Руси. А здесь… мне остро не хватает новых идей, взглядов, смыслов. Не хватает местных. Кто знал бы здешние обычаи, мог бы предвидеть реакцию туземцев…

Сплошное болото. Непонятево.

И спросить не у кого. Не так: спросить — есть, но ответ будет… недостоверный. Тогда… тогда сам. По собственным, абсолютно не пристебайским к текущему моменту, понятиям. Но — с учётом средневековой специфики.

— Так. Всё забыть, слушать сюда. Первое. Ноготок, возьми среднего, хмыря-жадину. Отведи… вон, в сарайчик. Расспроси. Сколько их, какое оружие, где стан, где наших рыбаков держат. Не стесняйся — мне он больше не нужен.

— Ваня, ежели пленного запытать… это ж не случай, вроде ненароком схлестнулись, это ж…

— Николай, не суетись. Своих людей я не отдам. Пляши от этого. Второе: «Русской правды» на них нет — вирой не обойдёмся. Значит — вражда. Забудь про торг — думай про войну. Как сделать её хорошо. Чтобы ворогов не осталось вовсе. Понятно? Третье: наших надо от мещеряков высвободить. Итого: меняем. Потом — истребляем. Думайте — как.

Дальше… народ у меня сообразительный. Насчёт «резаться» — вполне. Сорвали ребят с работ, собрали Пердуновскую хоругвь, добровольцы сбегали лодочкой за Гребнёвские пески — проверили отсутствие остатка дозорных.

Тут уже и хмырь у Ноготка в руках разговорился. Стан мещеряков стоит на середине южного берега озера. Там к нему подходят отроги единственной здесь горки. Место сухое, но у воды. Народу было десятка три. Оружие — охотничье, не боевое. В смысле — нет доспехов, мечей. Они ж на рыбалку шли! Сам посёлок сильно южнее, вёрст двадцать. Там — бабы да детвора. Под полторы сотни голов. Виноват — душ. Крещённые же!

Ну и пошли мы, «рядами и колоннами». В смысле: два ботника идут то — рядом, то — колонной, то этим… уступом.

Чарджи с Ивашкой через Оку «рязаночкой»

починенной перебрались, выше поднялись и хоругвь — своим маршрутом повели, посуху. А я, в двух этих… душегубках, с двумя пленниками в наручниках, на дне их собственных лодок скорченных — протокой.

Две версты, неторопливо гребя, внимательно разглядывая прибрежные заросли на предмет… неожиданностей и неприятностей. Были там в конце какие-то шевеления. Я, чисто на всякий случай и во избежание, вздёрнул главного мещеряка за шиворот, показал камышам морду его. Хоть и кляпом перекошена, а узнать можно.

Там что-то прошелестело. Сухан послушал и сказал:

— Ушли.

Потом уточнил:

— Убежали. Двое.

И мы погребли дальше.

Какие чувства испытывает человек, идя лодочкой мимо заросших берегов русских речек, я уже рассказывал. Когда из Вержавска угрёбывал. Так что — ничего нового. «И — пропотел».

Вывалились, наконец, в озеро и, потихоньку ещё пол-столько. Но уже держа дистанцию до берега — стрелу исподтишка не влепят.

Наконец, дошли до лагеря мещеры. Неширокая долина между двумя гребнями, поросших лесом. Повыше три балагана — жерди, крытые корой. Ниже, вдоль берега — сушилы и вешалы. На песочке — штуки четыре долблёнки. Типа нашей. Почему в здешних краях не делают каркасных пирог — не знаю.

Народу — никого, хотя в трёх местах дым от недавних костров идёт.

Подошли на полста шагов к берегу, снова вздёрнул ихнего «посла».

— Эй, на берегу! Давай меняться! Ваших на наших.

На второй лодочке Салман их мальчишку приподнял, над бортом покрутил, назад в лодку сунул. Тишина. Молчат. Они что, думают, что я подойду к берегу, вылезу на песочек, а они тут из-за своих… вешал — по-выскочат, нас стрелами — по-натыкивают?

Ждём. Тихо. Стрекозы летают. Птицы молчат. Рыбы плавают. Раки ползают. Наверное. Время идёт. Ждём.

Парнишка из моей молодёжи — его на второй ботник к Салману взяли — нервничает:

— Господин воевода, может ещё покричать, может, не услышали, может они вообще… нету.

Привыкли ребятишки к порядку. К ясности, определённости. А тут… сплошной «аллах акбар». Опять же: отряд не военный, а рыболовный. Как всегда в артельном труде на Руси: дискуссия с мордобоем без регламента до консенсуса. Мордобоя не видать. Так и консенсуса тоже! Ждём.

Коллеги! «Ждать да догонять — хуже некуда». Так вот: этого «хуже» в средневековье — по самые ноздри. Вы на таможне под Новый Год не отстаивались? По 12–14 часов на морозе с малыми детьми — терпели? Тут терпежа нужно ещё больше. И — чаще.

Что-то там происходит. Вон связка рыбин на сушиле шевельнулась, вон тряпка на двери балагана сдвинулась, переговариваются, вроде…

— Ты кто такой?!

— Я — Воевода Всеволжский. А ты кто?

Из-за сушилы появляется голова в шапке:

— Я — он. Актанай.

Коллеги, вам всё понятно? Титул и имя — марийское. Племенной приёмыш, или скорее — полукровка. Внешность — по литераторам 19 века:

«Что касается до мещеряков, то личность их в этих местах носит грустное впечатление. Народ в этих местах мелок, слаб, не развит».