Пристрелочник
Шрифт:
— Тёб!
Во, блин! Они ещё хотят! Этак они нас… Уже — нет.
По бережку, по колышущейся шеренге мещеры прокатывается волна. Волна криков боли, волна стуков стрел. Пердуновской хоругви надоело ждать на исходной позиции, она вступила в бой. Я уже с полчаса видел условленную белую тряпку над опушкой леса выше лагеря противника.
Дальше… второй залп. По оглянувшимся посмотреть.
«Я оглянулся посмотреть Не оглянулась ли она, Чтоб посмотреть Не оглянулся ли я».Увы, мещеряки
А вот и Чарджи рявкнул: дорезание.
Бой закончен — считаем бабки. В смысле — дядьки.
Потери… Оба наших рыбачка. Забавно: нашлась пара… мещерских чудаков, которые посчитали достойным вогнать свои стрелы в прикрытые одними рваными рубахами спины гражданских. Безоружных, со связанными за спиной руками. Пробито колено у напарника Салмана. Паренёк некорректно закрылся щитом.
Чарджи — укоризна. Недоучил.
У противника — все покойники. Виноват: кроме бывших пленных — в воду успели нырнуть.
— За раз всё не свезём. Рыба вон, коптится. Там ещё и мяса немало есть. Эти оленей набили.
— А зачем нам всё забирать? Оставим как есть. Пришлём мужиков — пусть и дальше рыбу ловят.
— Дык… Эти ж… у их же ж мстя… Как бы беды…
— Тут, Ивашко, не убережёшься. Тут их всех резать надо. Сбрить племя начисто.
Мозгами — подумал, словами — сказал. А вот делами сделать… Лезть в леса без карт, без проводников, без понимания конкретики ситуации… лесоповал, рыба… Людей у меня нет.
— Не ко времени. А попробуем-ка мы намекнуть. Как-нибудь… сувенирно.
Чарджи выбрал двух молодых парней из гридней. Ребята настоящего боевого опыта ещё не имеют, вкуса вражьей крови не пробовали. Велел им отрезать головы. Живому «послу» и доживающему «ону».
Иоганн Корб пишет о стрелецких казнях после бунта 1698 года:
«Бояре и вельможи, находившиеся в Совете, на котором решена борьба с мятежниками, сегодня приглашены были составить новое судилище: пред каждым из них поставили по одному преступнику; каждый из них должен был произнести приговор стоявшему перед ним преступнику и после исполнить оный, обезглавив собственноручно виновного. Князь Ромодановский, бывший начальником четырех стрелецких полков до возмущения их, принуждаемый его величеством, собственной рукой умертвил топором четырех стрельцов. Более жестоким явился Алексашка, хвастаясь тем, что отрубил 20 голов. Голицын был столь несчастлив, что неловкими ударами значительно увеличил страдания осужденного. 330 человек, приведенных в одно время под страшную секиру, обагрили обширную площадь кровью граждан, но граждан преступных. Генерал Лефорт и барон фон Блюмберг были также приглашены царем взять на себя обязанность палачей, но они отговорились тем, что в их стране это не принято. Сам царь, сидя верхом на лошади, сухими глазами глядел на всю эту трагедию и на столь ужасную резню такого множества людей; одно только сердило его — то, что у большей части бояр, не привыкших к должности, которую он на них возложил, тряслись руки, когда они принимались за это дело; между тем как преступник, по мнению его, есть жертва, которую можно лишь заклать Богу».
Я — не царь Пётр. Да и ребятки мои — не «бояре и вельможи». Но, может быть, станут. Учить рубить головы надо заранее. Чтобы, не уподоблялись упоминаемому князю Голицыну, рассекшего казнимого как червяка —
Что моё — моё. Убивать моих людей — преступление. «Преступник… — заклать Богу». Я в бога не верю, но насчёт «заклать» — с Петром Алексеевичем согласный.
С «послом» получилось как у Голицына — парень промахнулся. Пришлось заставить дорезать. Бледность, рвота… хорошо хоть в обморок не упал. Но — сделал. Ещё пару раз повторить — будет вполне годен.
Факеншит! Где взять евреев?! Был бы у меня нормальный резник — отдал бы гридней в подмастерья. Стрелять, фехтовать, биться… — умеют. Резать — нет. А на «Святой Руси» бой — именно «резаться».
Ох, чует моё сердце, выучатся. Будет у моих гридней достаточно… «наглядных пособий».
— Ты всё понял? Понравилось?
— Ы-ы-ы…
Последний живой из отряда мещеряков, из «посольства». Молодой парень, почти подросток. Стоит передо мной на коленях, рядом с обезглавленным трупом своего отца — главного «посла», с вывернутыми за спину руками в наручниках.
Поднимаю за подбородок его лицо. Паника, страх, ужас. Даже штаны мокрые. Впрочем, мы ж сами его в озеро кинули — на нём всё мокрое.
— Служить мне будешь?
— Ы-ы-ы…
Реакция… никакая. Было бы отрицание — было бы понятно. А так… чистый страх, прострация. Душа растеклась в слизь.
— Ладно. Надумаешь — придёшь. Но одну службу ты мне точно сослужишь. Подайте-ка мне торбу и ожерелье.
Торбочка, с двумя отрубленными головами, вешается подростку на шею. Сверху — ожерелье из отрезанных у мертвецов ушей.
— Отнесёшь к старейшинам. Цацку — повесишь перед вашим главным домом. Чтобы все запомнили. Князь Андрей отдал мне все земли до граней русских селений. Вы — мещеряки. Поэтому вы — под моей властью. Кто этого не понял — голова будет лежать в мешке. Как эти. Кто моего слова не услышал — уши будут висеть на верёвке. Как эти. Прикраса из дурней — умным совет. Отведите его в лес и пусть идёт.
— Господине, а цепки — снять?
— Нет. Это знак. Тем, кто в моей воле сомневается. Отведите его.
Что с ним потом сталось? Эх, девочка, сколько таких было…
Парнишка дошёл и донёс. Слух разошёлся широко. Мещера — народ цивилизованный, не стали «откапывать топор войны», а собрали большой совет племени. Цепочку между наручниками их кузнецы разрубили. А браслеты снять не смогли — так он и пришёл потом ко мне. Там… это уже другая история.
Посёлок, мужчин которого мы истребили, за зиму частью вымер, частью разбежался. Другие роды ушли дальше от Стрелки. Иные просились к боярам под защиту. Некоторые остались на старых местах, признали мою власть, попали под молотилку «моей национальной политики».
Процесс обрусения, продолжавшийся в этом племени столетиями, с моим появлением резко ускорился. Ныне уже и имени такого не осталось. Только три разных типа женских рубах. Один из которых схож с теми, что носят женщины на Неруссе.
Мне в те поры важно то было, что опасность, от сих людей проистекавшая, отодвинулась, что люди мои могли безбоязненно ловить рыбу, бить зверя, пахать новины в землях, Всеволжск окружающих.
Нет у меня вражды к со- и ино- племенникам, есть ненависть к людям. Которые живут плохо. А лучше жить — и сами не хотят, и другим не дают.