Пристрелочник
Шрифт:
— На Угре мы поставили наблюдательные вышки вдоль реки. И просматривали вотчину насквозь. Ни один прохожий-проезжий без нашего ведома пройти не мог. На вышках люди два дела делали: на реку смотрели и сигналы передавали. И здесь сделаем также. Пользу эту вы вчера видели. Когда мурома поганая по Оке бежала.
Вспомнили? Как мы за два часа уже о врагах всё… ну — основное. Уже знали. И имели время подготовится.
— Фриц, это — первейшее. Дерева для опор выбирать — нынче. Ставить будем… высотой в сорок сажень. С них на двадцать вёрст видать. В эту сторону, по горам. На ту, на Заволжье да Заочье —
Ну что ты так на меня глядишь, детка? Да не знал я — где мы вышки свои поставим! Вот, три первых места указал, а дальше — они сами. Никто в мире в тот день не знал. Оно — росло. Само. По своей логике, по нашей общей нужде.
Сторожевые вышки известны по всему миру с древности. Сидят в степном порубежье богатыри, смотрят — нет ли ворогов. Углядели — пук сырой соломы запалили, убежали. Дым — сигнал тревоги. Просто же!
Сидели евреи на горах, смотрели на Иерусалим. Как там полыхнуло, так и по всей стране огни побежали — Пейсах пришёл. Что тут не понять?!
Только мне того мало. Дым, огонь… Есть/нет… Один бит информации. Ты мне скажи: сколько врагов, да как вооружены, да откуда идут. Да и про иное скажи: лёг ли снег, сошла ли листва, нет ли пожара, не идут ли гости торговые?
Много чего полезного с вышки можно увидеть. А ещё можно увидеть соседнюю вышку, её сигналы, дальше их передать. Это уже «оптический телеграф» называется.
Я нагружал телеграфистов задачами наблюдения: погода, температура, отлёт птиц, кочёвка зверей… улучшал условия коммуникаций: параболические зеркала, мощные светильники, оптические трубы… старательно повышал уровень подготовки. По ходу дела мы перешли с флажковой азбуки на двоичную.
И мой «паучок», начавшийся с Т-образного перекрёстка, непрерывно рос. К Городцу — ближайшему русскому городу выше по Волге. К устью Клязьмы, к Мурому выше по Оке, по Клязьме к Боголюбову, по Волге к устьям Суры, Ветлуги, к Каме, в Булгар… во все стороны, переплетаясь ветвями… Вновь, как в Рябиновской вотчине, позволяя мне просматривать от края до края всю землю, Русскую и не-Русскую. Свою землю.
— К-куда пойдём? Э… господин Воевода Всеволжский.
Как мужичка-то прижало. Забывает, но вспоминает. Этак, глядишь, и, кроме моего титула, ещё чего полезного запомнит.
Я повернулся к своему рисунку на песке. Провёл кончиком дрючка по Т-образному перекрёстку.
— Куда пойдём? Туда. И туда. И туда. Далеко пойдём. И никто нас не остановит. Или ты, Самород, думаешь, что я свою задницу на эти Дятловы горы затащил да затих? Успокоился-пришипился? Двух вещей не жди от меня: покоя и милости. Службы, трудов тяжких, веселья, пота, крови, славы, дерьма… аж по самые ноздри. А вот чего — нет, того — нет. Вот и решай теперь: или ты со «Зверем Лютым» в одной упряжке потянешь, или… вон бог, вон порог. Твоя воля, мил человек, тебе решать.
Тут бы, по законам жанра, вся
Но увы, Самород законов жанра не знал. В тоске от ощущаемой реальности приближающейся действительности предлагаемой виртуальности он истошно завопил:
— Дык! Пожгут же! Вышки-то — пожгут! Оно ж — торчит! Оно ж — видать! Оно всякому — глаза мозолит! Придёт мордва поганая — попалит всё нахрен!
Настоящее, искреннее волнение, звучавшее в его голосе, обрадовало меня.
«Тёплых — изблюю из уст моих» — верно сказано. Сонных, ленивых, равнодушных, «тёплых». А этот — огнём горит. Хоть и не в ту сторону «факел даёт», но — от души. Был бы жар, а сторону… и подправить можно:
— Смотри, Самород, получается трёхходовка. Первый ход — наш. Ставим вышку, на неё — сигнальщика. Паренёк на вышке сидит-смотрит. Видит — вороги идут. Сигнал подал, с вышки убежал, спрятался. Второй ход — их. Пришли враги, вышку сожгли, чего нашли — пограбили. Третий ход — снова мой. Какой?
— Эта… ну… новую вышку поставить. Дак не напасёшься! Они ж идут и идут, лезут и лезут! Вы ж пришлые, вы ж их не знаете, ведь что не поставь — изгадят да поломают…
— У меня — не поломают.
— Ой, так они тя и послушали! Ну, оно ж, конецно, воевода всеволжский! Сам! Итить ять! Ножкой топнул — они и спужалися.
— Всё сказал? Теперь слушай да запоминай. Не спужалися. Умерли. Все. Кто вышку жёг. Кто рядом стоял. Кто их в дом пустил, кто им кашу варил, мечи вострил, ублажал-обихаживал. Вышка — моя. Моё — ломать нельзя. Один раз — проходит, второго — не бывает. Кто не понял — не живёт.
Самород, похоже, бывал в этих местах, знаком с обычаями туземцев. Врождённое упрямство не позволяло «отдать верх» какому-то пришлому. Да ещё и отроку. Хоть бы и с титулом и со странной репутацией.
— Много ты за ними по лесам-то набегаешься! Они спалили да и в чащобы. А ты за ними вприпрыжку, а догнать — хрен!
Несколько мгновений я молча рассматривал его. Не хотелось бы так уж сразу… звон пойдёт… а с другой стороны…
То, что я высказал только что: «Моё — ломать нельзя. Кто не понял — не живёт» — пойдёт в народ. И это — хорошо. Прежде всего — чтобы свои знали. И уйдёт в леса. Через мурому, через мещеру, через мари… через здешних русских и полу-русских бродяг. Лучше предупредить заранее. Может, кому-то и поможет. Не совершить ошибки. Выжить.
— Я не буду за ними бегать. Я буду их убивать. Странно, ты, вроде, неглупый мужик, а очевидного не понимаешь. Мы только что говорили о том, что врага лучше резать во дворе, чем в дому. Лучше — на краю своей земли, чем в её середине. Неужто непонятно — лучше в его земле, чем в своей, лучше — в его дворе, лучше — на пороге его дома. А лучше всего — в его колыбели. Резать. Пока он не вырос.
Не только Самород — многие из присутствующих смотрели на меня растеряно, испугано. Мы же не степняки поганые, которые вырезают своих врагов полностью. «По ступицу колеса», «по четвёртое колено». Но я — прилежный ученик. Я учусь у всех аборигенов. Выбираю отовсюду самое полезное и нужное.