Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна
Шрифт:
— Я не совсем поняла это, — сказала она. — Насчет будущего.
— Может быть, вы более подробно расскажете мне о том, чего не понимаете, — ответила мадам.
Клеота была тронута этим предложением. Она вдруг почувствовала, что ее понимают, потому что ей действительно хотелось поговорить о том, что она думает насчет будущего, как она его понимает.
— Ну, я, право, не знаю… Вообще-то я никогда всерьез не задумывалась об этом, однако… ну, надо полагать, когда человек достигает некоей точки, когда позади осталось больше, чем ждет впереди, это как-то… начинает казаться, что все это вовсе и не стоило того… Я не хочу сказать, — быстро добавила она, увидев, что Лукреция как-то
— Это гораздо шире, чем просто отсутствие рядом детей, — сказала Лукреция.
— Но и это тоже, — напомнила ей мадам. — Не следует недооценивать чисто физическую сторону. — Мадам обернулась к Клеоте: — Однако это также связано с наступающим климаксом.
Клеота ждала продолжения. Она чувствовала, что ее изучают, исследуют, но уже не просто из любопытства. Мадам, как ей казалось, что-то видит в ней, нечто, связанное со словом «климакс».
— Человек вдруг замечает, что у него больше никогда не будет состояния экстаза, бурного восторга, — продолжала мадам Ливайн. — Вот тогда и наступает кризис. Он начинается, можно сказать, когда мы перестаем четко представлять себе будущее, но видим, что это просто равнина, бесконечная равнина, а вовсе не то, что мы думали раньше, — что это гора, увенчанная славой.
— Ох, да я никогда не думала ни о какой славе!
— Я говорю вовсе не о достижениях. Я говорю о самоощущении, самоидентификации, самооценке, о понимании собственной исключительности. Слава — это момент, когда человек достигает такой самооценки.
В сознание Клеоты ворвалась смерть, полное ощущение умирания; умирания не какой-то конкретной личности, не ее самой, но некоего неопределенного человека, уже лежащего мертвым. Вот тогда в нее войдет это самоощущение, эта самоидентификация, а с ними и слава, и благословенный душевный покой и мир.
Всплеск радостного возбуждения поднял ее на ноги. Она подошла к буфету, достала еще бутылку виски и, вернувшись с нею к столу и не спрашивая разрешения, стала разливать спиртное по бокалам. Она бросила взгляд через стол на мадам Ливайн и вся вспыхнула.
— А как вы гадаете? — спросила она, не в силах сказать: «А не погадаете ли вы мне?» Ей не хотелось навязывать мадам какую-то конкретную методу, не хотелось опускаться до какого-то дешевого ритуала. Приближался некий момент истины, сейчас она узнает нечто совершенно конкретное и исключительное, и это никоим образом нельзя испортить.
— Если хотите, то просто положите руки на стол, — сказала мадам.
Стоу сейчас рассмеялся бы; ее отец поглядел бы на потолок и вышел из комнаты. Она подняла обе руки, а когда опустила их на стол, ощущение было такое, как будто она высунула их на ледяной ветер. Руки мадам пришли в движение, скользнули по столешнице и замерли, когда ее средние пальцы коснулись рук Клеоты. Это были руки старухи, они были гораздо старше, чем лицо мадам. Теперь эти четыре руки казались отдельными живыми существами, лежащими на столе и смотрящими друг на друга.
Клеота ждала следующих распоряжений, но их не последовало.
И снова поразилась ее преклонному возрасту. Щеки, казалось, ввалились, она выглядела как настоящая славянка, кожа потрескалась, как засохшие сливки, сеть сосудиков на глазных яблоках смотрелась как карта рек в джунглях.
— Пожалуйста, смотрите мне прямо в глаза, — сказала мадам Ливайн.
Клеота содрогнулась.
— Я и смотрю, — сказала она. Она что, ослепла? Посмотрев более внимательно, Клеота и впрямь заметила, что мадам ничего не видит, что взгляд у нее мертвый, он обратился внутрь, ушел в себя. Это было очень подходяще, она даже на секунду решилась разорвать этот контакт, но тут же у нее возникло ощущение, что она может многое потерять и вообще стать посмешищем; сколь ни велико было ее недоверие, она должна продолжать глядеть в эти черные глаза, если надеется хоть когда-нибудь снова установить связь с самой собой.
Теперь мадам Ливайн оторвала ладони от стола, похлопала Клеоту по рукам и глубоко вздохнула. Клеота убрала руки на колени. Мадам Ливайн поморгала, ни на что конкретно не глядя; вид у нее был такой, как будто она сводит воедино то, что услышала или увидела.
— Тут у вас есть женщина постарше? — нарушила тишину мадам. — Пожилая, нет, старая женщина? — поправилась она.
— Да, сестра моего мужа. Она живет неподалеку.
— Ага! — Мадам подняла голову. Казалось, она собирается с духом. — Она проживет дольше, чем он.
У Клеоты задрожала голова; она тупо смотрела на мадам Ливайн, пораженная представившимся ей видом Стоу в гробу и Элис, стоящей над ним, тогда как ей самой оставалось лишь вечно стоять в уголке в полном одиночестве, снова став здесь полным чужаком. Ей даже показалось, картина эта всегда таилась у нее в сознании, и единственным новым моментом явилось то, что кто-то другой тоже ее увидел.
Клеоту пронзили боль и чувство облегчения, когда она увидела внутренним взором Элис, пережившую Стоу. Попросту говоря, это стерло вместе с ним всю ее предыдущую жизнь. Она впервые встретилась с ним в картинной галерее; он был с Элис, она стояла рядом, и воздух между ними был буквально пронизан мощными, даже слишком мощными, незримыми узами, что их связывали. Сама она никогда не вторгалась в это их личное пространство, никогда сама по себе не попадала в самый центр его внимания. Тридцать лет пролетело, и все напрасно. И теперь она стояла там же, где тогда, когда вошла в их мир, и ей нечем было похвастаться.
— Извините, мне пришлось… — Мадам оборвала речь и снова положила ладони на руки Клеоты. Прикосновение вернуло Клеоту в комнату и к мысли о том, что Элис по-прежнему болтается где-то возле ее дома. От злости у нее широко распахнулись глаза. И то, что увидели мадам и Лукреция, был полный ярости взгляд, молниями отлетавший от ее лица.
На подъездной дорожке послышался резкий скрип тормозов быстро подъехавшей машины. Три женщины одновременно повернулись в сторону входной двери, слыша приближающиеся шаги, шаги мужчины. Клеота пошла ко входу, и когда в дверь постучали, распахнула ее.
— Джозеф! — воскликнула она.
Молодой человек быстро вскинул руки вверх, изображая, что испугался.
— И что мне нужно делать? — осведомился он.
Клеота рассмеялась:
— Войти!
И он вошел, улыбаясь ей и паясничая и шутя на ходу, что всегда наилучшим образом укрепляло их отношения.
— Я не слишком опоздал?
— К чему? — Клеота услышала в собственном голосе совершенно девчачий визг.
— К тому, что у вас тут происходит, — сказал он, расстегивая молнию куртки, снимая ее и швыряя на стул. — Вообще-то уже поздно, и я не хотел вас будить.