Присвоить тебя
Шрифт:
Иваньшин в сознании, хотя глаза полуприкрыты. На нем кислородная маска, чтобы облегчить дыхание. Тимофей поджимает губы и глубоко вдыхает. Глаза болят, щиплют и, наверное, опухли. Он больше не плачет. Прекратил почти сразу, это слишком некрасивая слабость, а Тимофей любит быть привлекательным. Хмыкает своим мыслям – о чем только думает. Разве есть кому-то дело до его внешности, особенно Захару в таком положении? Да и разве не видел тот Одинцова спросонья, упаренного после душа. Домашнего. Настоящего. Но показывать слезы словно бы стыдно. Чтобы не оттолкнуть – не отсутствующей красотой, а именно слабостью. Недостойностью.
Тимофей
Иваньшин тянется здоровой рукой и приспускает к подбородку маску.
– Захар! Что ты делаешь? – тут же встревоженно возмущается Тимофей.
– Дуринцов, прекрати уже реветь, не сдохну я, – хрипит Захар и натягивает маску обратно, когда врач тоже просит вернуть ту на место.
Тимофей действительно прекращает. Отвлекается.
Стоп… Что это только что было? Захар дал ему прозвище? Тима даже не обижается, что оно настолько по-детски глупое и должно быть по сути обидным. Но Тима какой-то неправильный. Он радуется дурацкому прозвищу. Будто это что-то сугубо дружеское. Между ними. Личное.
Тимофей улыбается и по-прежнему гладит руку Иваньшина, и тот все еще не противится.
Небольшая операция проходит успешно. Захара опять подлатали. Слишком часто его не по собственной воле калечат за последнее время. И рядом вновь Одинцов. Может, стоило попросить, чтобы того не пускали в палату? Хм, думает Захар, не прокатит, этот без смазки везде пролезет. И невольно хмыкает, так что дергаются уголки губ.
– Захарушка, прости, – мямлит Одинцов, заняв место на стуле возле больничной койки. Врачи отказались сразу выписывать, нужно побыть под наблюдением.
А простой в госпитале с отдельной палатой, видимо, опять оплатил Одинцов. Поздно спорить, да и завтра уже, наверное, разрешат поехать домой. Золотой мальчик точно не обеднеет, если что – пусть внесет в долг Захара. Почему-то сейчас наплевать на деньги. Наверное, думает Иваньшин, ему вкатили успокоительное. Хотя следовало бы напичкать им Одинцова.
– Да ты здесь при чем? – отмахивается Захар. Хотя помнит, как сам наорал на того, что свалил из чертова клуба раньше и его не дождался.
Смотрит куда-то в потолок, потом прямо, только не на Тимофея. Дистанцируется. Между ними будто витает… неловкость?
– Что ушел в одиночку, – словно прочитав мысли, отвечает Одинцов. – И что не заметил, как на меня напали. Ты из-за меня пострадал.
– Ты еще извинись, что этот гандон пытался тебя ножом пырнуть, – ворчит Иваньшин и коротко бросает взгляд на Тимофея, который сидит понурый. Как щенок, черт возьми, который понимает, что провинился, но безумно хочет к хозяину на коленки, чтобы облизать все лицо в качестве извинения. Воистину Дуринцов. Повторяет вслух: – Дуринцов.
Звучит дико глупо, но одновременно забавно. Боже, его, видимо, точно чем-то отупляющим обкололи. Странные мысли теперь вертятся в голове.
– Можно считать это официальным началом дружбы? – интересуется Одинцов, чуть улыбнувшись.
– Что именно? – уточняет Захар. Все-таки приходится смотреть Тимофею в лицо.
– Прозвище, которое ты мне придумал. Прикольное. В твоем стиле, – отвечает тот. Упирается локтем в
Усмехается, снова моргает, взмахивая нелепо длинными ресницами. Красит их, что ли?
Захар едва не закатывает глаза и отворачивается. Потолок не такой дотошный.
– Ничего я не добивался. Больно надо, – фыркает Захар. – И вообще, почему ты еще здесь? Поздно. Иди домой, выспись. Это мертвые долгов не возвращают, а я теперь точно не откинусь, так что можешь не переживать на этот счет.
Вроде бы шутит. Частично. Потому что: а чего тогда Одинцов волнуется? Из-за чувства вины, возможно. Но тут не поспоришь, не без греха. Не свалил бы в ночи один – не пришлось бы его прикрывать.
– Захар, зачем ты так? – тон Тимофея сочится досадой. – Неужели ты считаешь, что меня волнует только то, чтобы ты выплатил долг?
Расслабленная поза Одинцова вмиг пропадает. Тот встает со стула, сжимает кулаки – Захар видит боковым зрением и молчит. Выжидает. Шаг по минному полю с названием «настроение Тимофея Одинцова» оказался ошибочным.
– Ты совсем не веришь, что я могу за тебя беспокоиться? Что мне не плевать на тебя, на твое состояние? – его голос не повышается, скорее, приобретает оттенки негодования. Одинцова задели слова Захара. – Ты настолько низкого мнения обо мне? Неужели я не заслужил хоть немного твоего доверия?
Захар понимает: следует извиниться. Нет, он не думает об Одинцове, как о корыстном чудовище. Как о бездушном богатом ублюдке без принципов с набитым купюрами кошельком. Впечатления, рожденные злостью в первую встречу, давно уже стерлись. Пришли в непригодность. Одинцов, возможно, не ангел у врат рая, но он… неплохой. Захар по-прежнему далек от восторга, что он перед Тимофеем в долгу, что чувствует гнет обязанности. Но не такое уж тяжкое у него ярмо. Его жизнь сейчас лучше, чем за последние прожитые в Петербурге годы. Разве следует воспринимать свое положение категорично в штыки? Нет же. Он брыкается почти по накатанной. По вредной привычке.
– Что же, радуйся, Захар, все-таки у тебя получилось меня обидеть, – произносит Одинцов и шумно сглатывает.
А потом, задев стул, который мерзко чиркает по полу ножками, разворачивается и шагает к выходу.
Вот блять.
Захар трет ладонью лицо. Бесится: почему ему не насрать?
– Отдыхай. Доброй ночи, – доносится от двери.
– Постой, Тимофей, – прилетает с постели в ответ. – Подожди, вернись. Пожалуйста.
Захару хочется протянуть руку навстречу. Хочется схватить этого мажорчика за край выданной в госпитале безликой толстовки, которая до безобразия идет Одинцову даже в контрастном комплекте с модными брюками и брендовыми туфлями на длинных ногах. Хочется заставить сесть на кровать и выслушать. Хочется сжать его смазливое лицо пальцами и процедить сквозь зубы: бесишь. Бесишь, что чувствую себя обязанным и в тот же момент благодарным. Чувствую раздраженным, потому что начал свыкаться с подобной жизнь. И что вновь, вот сейчас, когда ты едва держался, чтобы опять не распустить по-мальчишески нюни, у меня в башке дернуло тумблер неясных воспоминаний. Бесишь, потому что въедаешься под кожу, как чернила татуировки, которую я не хотел набивать. Как клеймо.